— Немцы! — крикнул другой. — Это они нами верховодят! А они за вашего гетмана…

— Немцы… немцы… — загудела толпа. — Против немца большую силу надо иметь! Немцы!..

Рабочие между тем миновали уже депо и стали загибать фланги перед вокзалом. С волочисской линии, прямо по шпалам между рельс, припав к луке, летел всадник.

— Стой! Стой! — преградили ему путь рабочие.

Всадник осадил коня перед штыками Золотаря и Стаха.

— Парчевский? — узнала его Аглая. — Господин поручик?

— Рабочие! — закричал Парчевский. — Из Житомира, Бердичева и Казатина идут сюда эшелоны германских драгунов для усмирения взбунтовавшихся австрийцев. Полк германских драгунов! Через час они будут здесь. Из моей сотни я могу набрать человек тридцать. Выступить мне против эшелонов в лоб или занять оборонительные позиции на подступах к городу?…

Толпа кирасиров вокруг Зилова таяла на глазах. Они расходились во все стороны. Они не желали больше воевать. Куда там! Четыре года! Навоевались! Долой войну! Да здравствует мир! Скорее домой!

На втором этаже, над головой Зилова, распахнулось окно. Оттуда высунулся соборный регент Хочбыхто. На лице его видна была тревога. В руках он держал карандаш. Они заканчивали пульку у дантиста Кирчика. Увидев знакомое лицо, Хочбыхто страшно обрадовался.

— Зилов! Добродий Зилов! — зарокотал он. — Что такое происходит в городе? Кажется, какой-то переворот?

Неизвестно! — сердито закричал Костя. — И приказываю закрыть окно! А то буду стрелять!

— Стихия! — махнул рукой Зилов. — Придется самим…

Комитет стоял под фонарем у железнодорожной аудитории. Надо было решать. Обстановка складывалась так: австрийцы восстали везде — от Одессы до самой границы. Но это был обыкновенный бунт, массовое дезертирство с грабежами, просто стихийное разложение деморализованной армии. Завтра австрийцы все разбегутся домой. Между тем из Винницы уже двинулся гетманский офицерский батальон. Через полчаса прибудет и полк немецких драгунов.

Комитет принял решение: захватив оружие, захватив как можно больше оружия, рабочим быстро разойтись по домам.

Председатель комитета Тихонов помахал рукой.

— До скорого свидания, товарищи! Все равно гетману теперь крышка! Не завтра, так послезавтра и немцам конец! Винтовки прячьте получше. По две винтовки, по три чтоб каждый припрятал. А вам спасибо, товарищ поручик! Машинист Парчевский папашей вам приходится? Хороший человек. Ну, расходись, нечего стоять! Митинг окончен, концерта не будет!

Народ неохотно разбрелся в разные стороны.

Аглая повесила свою винтовку Тихонову на плечо и принялась чистить и разглаживать забрызганное, измятое манто. Она встряхнула боа, дунула на него против волоса и аккуратно водворила на плечи.

— Пойду встречать герн официрн, — криво улыбнулась она. — Эх! Пропала моя карта дислокации австрийских частей! Ведь целое же лето… столько труда… э!

Операция сорвалась, значит, операцию надо готовить заново. Аглае Викентьевне это было не впервой. Большевичкой она стала еще на студенческой скамье, затем — арест, ссылка, побег и годы жизни профессионала-революционера, подпольщика-боевика. С установлением гетманщины на Украине послана подпольным работником на южные железные дороги.

Она кивнула Парчевскому и быстро застучала каблучками по перрону вокзала. Изморось поблескивала на ворсинках ее роскошного боа.

— У отца бываете? — спросил Тихонов. — Так я зайду… — Пожав руку Парчевскому, он тоже исчез.

Парчевский остался один. Он потрепал коня по лоснящейся шее. Конь фыркнул и переступил с ноги на ногу. Поблизости не осталось никого, и здесь было совсем тихо. Но вокруг со всех сторон долетали пьяные голоса, свист, стрельба. Парчевский отпустил повод, и лошадь пошла шагом. Задевая за рельсы, конь брел нога за ногу. Вацек свесил голову на грудь и тихо засвистел:

Сильва, ты меня не любишь и отказом смерть несешь,

Сильва, ты меня погубишь, если замуж не пойдешь…

Партизаны отходили на запад по шоссе. Партизан стало меньше. Ян втиснулся в какой-то эшелон и отправился домой, в Тисса-Фюред под Дебреценом. Общественный пастух села Быдловка, Микифор Маложон, пал смертью храбрых в бою с офицерами.

Зато партизаны не шагали уже пешком. Костя, Зилов, Потапчук, Иванко и Полуник гарцевали на добрых венгерских жеребцах, откормленных овсом с подольских полей. Пришлось ссадить каких-то пьяных кирасиров, да еще надавать им по шее. За ними тарахтела тяжелая австрийская военная повозка с автоматическими тормозами. На ней лежало с полсотни винтовок и столько же цинков с патронами. Среди груды винтовок сидела, покрикивая на лошадей, Галька Кривунова. А сзади тяжело грохотала по булыжнику крупповская полевая трехдюймовка. Ее купили за сто пятьдесят крон. На лафете и зарядном ящике расположились фронтовики. На лошади — Степан Юринчук, посасывающий кривую мадьярскую трубку с медной крышечкой.

Партизаны направлялись в Севериновские леса.

Позади, над городом и станцией, стояло высокое, во весь небосвод, розовое зарево…

Стах и Золотарь перебежали полотно и во дворе у Стаха сунули винтовки Полкану в будку.

— Эх ты, жирафа! — ткнул Стах Золотаря, когда тот выпрямился наконец во весь рост, ткнул сердито и больно, как будто именно Золотарь был всему виной. Да Золотарь и вправду виновато улыбался. Стаху стало вдруг жалко товарища. Он на секунду припал к его плечу. Потом оттолкнул и со злостью швырнул шапку оземь.

— Эх, лопнув обруч коло дiжечки! Пошли, Зинька, в девятый полк, хватим в кантине офицерского рома! А то как попил утром морковного чая, так до этих пор…

С громом и скрежетом по киевской линии влетел на станцию эшелон. На груди у паровоза, из всех вагонных тамбуров и дверей торчали пулеметы. Грохоча буферами, поезд резко остановился. Немцы в касках мгновенно высыпали на полотно. Свирепо и грозно звучала команда.

За первым эшелоном влетел второй и остановился против вагонных мастерских.

От эшелонов густые цепи побежали на станцию, окружать город и предместья…

— Приехали! — едва выдавил из себя Макар, вбегая в комнату Пиркеса и падая без сил на диван. — Немцы!.. Понимаешь!..

Кругом полыхали пожары. Горела австрийская комендатура, горел штаб, догорала тюрьма, занималась баня. В девятом полку горели разгромленные склады амуниции. Прозрачным синим спиртным огнем пылала корпусная кантина. Вокруг нее было светло, как днем. Темные фигуры мелькали тут и там с мешками и охапками разного добра. Крестьянские возы гнали карьером сюда и тихой рысцой отъезжали обратно…

Посреди плаца стоял Сербин Хрисанф. Он был без шапки, и волосы его трепал ветер. Слева валялся разбитый цинк. Справа куча стреляных гильз. Несколько винтовок лежало перед ним на земле. Одну он держал в руках. Он загонял обойму в магазин, упирал винтовку в плечо, нацеливал ее высоко в небо — прямо в звезды — и дергал курок. Потом щелкал затвором и стрелял опять. Патрон за патроном. Когда дуло винтовки становилось горячим, он бросал ее и хватал другую. Он посылал в небо выстрел за выстрелом, словно туда, в небо, в звезды, в никуда, к черту, в Торичеллиеву пустоту хотел выпустить все существующие в мире патроны…

Ноябрь этого года был не лучше всех других ноябрей. Беспрестанно шел дождь, дул пронизывающий западный ветер, иногда туманным утром все покрывалось инеем, и снова начинались обложные дожди и слякоть.

Впрочем, и весь мир был какой-то неприютный, туманный, как поздняя осень, как ненастье.

Долгожданный конец четырехлетней мировой войны все-таки настал. В Германии бушевала революция. Австро-Венгрия разваливалась на куски. Америка начинала своевольно распоряжаться в Европе, да и во всем мире.

На Украине в некоторых немецких гарнизонах уже создавались солдатские Советы. Зато гетмана поддерживала теперь Антанта. Однако Киев был обложен пятьюдесятью тысячами повстанцев. Немецкая армия якобы объявила нейтралитет и обещала признать законной ту власть, которая одержит верх. Гетман вооружал белое офицерство. Петлюра сколачивал кулацкие отряды. От границ с Советской Россией начала наступление регулярная Украинская Красная Армия. Она теснила и гетманские и петлюровские части. Вся Украина стала театром военных действий.