За что же погиб правый хавбек Васька Жаворонок?

Мы шли и молчали. Жаворонок до вечера не доживет. Мы знали, что такое смерть. Вот этими юными руками каждый из нас вынес из вагонов не одну сотню трупов. Но ведь то были трупы вообще, а это будет труп Васьки Жаворонка, нашего правого хавбека.

Старый телеграфист Жаворонок возьмет вечером газету и вполголоса пробормочет под нос фамилии убитых, раненых и пропавших без вести. Там он прочитает также, что георгиевский кавалер, доброволец и вольноопределяющийся Жаворонок Василий, его сын, умер от ран в военно-полевом госпитале…

И Васька Жаворонок ляжет в могилу — между полсотнею таких же, как он, нижних чинов. И нельзя будет его среди них различить. Если бы у него хоть была левая рука! Тогда осталась бы, может, хоть какая-нибудь примета. Теперь уже можно об этом рассказать. На левой руке у Жаворонка, наколотые раскаленной иглой и затертые черным порохом, красовались инициалы «В. Ж.». Но это совсем не означало «Василий Жаворонок». Теперь, когда левой Васькиной руки уже нет, а сам Васька все равно до завтра умрет, можно открыть и его смертную тайну. «В. Ж.» — это Волосюк Женя. Гимназистка седьмого класса. Это была его смертная тайна. О ней не знала Женя Волосюк, о ней не знал никто. Правда, мы все ее знали, да и Женя Волосюк тоже, но это была Васькина смертная тайна, и никто никогда не показал бы и вида, что его смертная тайна известна. Ведь каждый из нас имел свою смертную тайну — разве может ее не иметь гимназист, — и святость смертной тайны надо уважать… Ваську опустят в могилу и отдадут тайне смерти вместе с его смертной тайной, вот только без левой руки с инициалами «В. Ж.».

И вдруг странное, непонятное чувство охватило всех нас. Ведь мы не должны умирать. Мы доживем и до вечера и до завтра. Будем жить еще много, много дней и годов. И разве можно поверить в то, что нам когда-нибудь придется умереть? Мы будем жить, мы будем играть в футбол, тайно вздыхать по Жене Волосюк, Катре Кросс, Лиде Морайловой, Але и Вале Вахлаковым, Мирель, Вивде и Мотре, вот по этой сестре — прекрасной женщине в белом. Мы будем двигаться, работать, действовать, бегать, танцевать, петь…

И мы запели.

Высоко в прозрачный и налитой солнцем простор весеннего неба кинул Туровский наш печальный и удалой запев.

Что ты вьешься, черный ворон, над моею головой?

Ты добычи не добьешься, черный ворон, — я живой!..

Да, мы были живы. И будем!

Расскажи мне, черный ворон, где по свету ты летал,

Где похитил руку эту, руку эту где достал?

И мы видели эту руку. Это была рука Васьки Жаворонка. Тонкая, сухая, черная. Черный ворон нес ее в клюве, и мы отчетливо видели, что возле локтя раскаленной иголкой выжжены, а затем затерты черным порохом инициалы «В. Ж.».

Расскажу тебе, невеста, не втаюсь перед тобой -

За горами есть то место, где кипел кровавый бой…

Рыдая, всхлипывая и заливаясь слезами, — лихо и радостно, с отчаянием и верой, с отчаянной верой в нашу долгую и бесконечно прекрасную грядущую жизнь, — мы шли и орали с присвистом и молодецкими выкриками ненавистные слова нашей любимой песни…

Черный ворон за горами, там девчонка за морями,

Слава, слава, там девчонка за морями!..

Осенью тысяча девятьсот шестнадцатого мы начали свой предпоследний, седьмой, класс.

Седьмой и восьмой классы — это, безусловно, самая тяжелая пора гимназической жизни. Ведь труднее всего даются последние годы и дни неволи. Но седьмой и восьмой классы — это вместе с тем и лучшая пора гимназической жизни. Ведь они полны страстных юношеских мечтаний о будущем. Университет! Синяя фуражка с голубым околышем!

Осенью девятьсот шестнадцатого года два старших класса прифронтовых, неэвакуированных гимназий были военизированы.

О военизации мы узнали в первый же день, сразу после положенного в начале учебного года молебна.

Отныне мы — сотня юношей, в возрасте от шестнадцати до девятнадцати лет, седьмой и восьмой классы Н-ской классической гимназии министерства народного просвещения, зачислялись первым и вторым взводом в девяносто шестую этапную роту.

Директор стоял на пороге нашего небольшого рекреационного зала, теперь служившего нам одновременно и «походной» гимназической церковью. Он был не в расшитом мундире, а в обыкновенной чиновничьей тужурке, без наполеоновской треуголки и даже без белых перчаток. Сзади, за директорской спиной, неясно вырисовывалась какая-то серовато-зеленая фигура. Закончив свое сообщение, директор сделал шаг в сторону и с обычной своей театральной величавостью простер руку.

— Вот. Честь имею представить, ваш ротный командир, герой и инвалид войны, засим кавалер ордена святого Георгия, штабс-капитан Деревянко. Прошу любить и жаловать!

Штабс-капитан Деревянко был неуклюжий солдафон с ленивыми глазками и обвислыми обсосанными рыжими усами. Вся его воинская амуниция расхлябанно болталась поверх мешковатого офицерского кителя. Штабс-капитан Деревянко переступил через порог и негромко, закашлявшись и подавившись усом, поздоровался:

— Здрасьте, господа гимназисты!

— Здрасьте… Здрав-жлам… честь имеем…

Штабс-капитан Деревянко подавился вторым усом и слегка покраснел:

— Ну, отвечать ротному командиру мы научимся опосля, а теперича давайте построимся. Умеете?

— Конечно! Еще бы! — несколько обиженно отозвались мы. Ведь мы три года были в «потешных», потом три года с нами занимался сокольской гимнастикой поручик Бакрадзе.

Штабс-капитан Деревянко явно стеснялся. Видно было, что в таком просвещенном обществе, как гимназисты старших классов, ему довелось быть впервые. Он старался выражаться «штатским языком», но это ему плохо удавалось. Подпрапорщик Деревянко достиг штабс-капитанского чина уже во время войны.

Мы выстроились вдоль стены и затихли. Штабс-капитан Деревянко лениво, вразвалку прошелся по зале, скучно поглядывая поверх наших голов в окно. Его рыжеватые казацкие усы непрерывно шевелились, словно там копошилась мошкара. Дойдя до левого фланга, штабс-капитан Деревянко вдруг звонко щелкнул каблуками и живо обернулся «кругом». Черт побери, да это был уже не он! Куда девалась ленца, мешковатость и неуклюжесть? Ноги штабс-капитана пружинили, плечи развернулись, глаза метали искры, и даже китель ловко и элегантно обхватывал его крепкий и мужественный, даром что тучный торс. Мы не успели и глазом моргнуть, как на месте нескладного зауряд-чиновника уже стоял лихой служака-муштровик, молодецки подкручивая бравый ус.

— Господа гимназисты! — крикнул не своим голосом штабс-капитан Деревянко. Это был металлического тембра голос ротного командира. Мы насторожились.

— Смирнааааа! — заорал ротный командир.

Какая-то неведомая сила вдруг ударила нас изнутри, выпрямила, напрягла, приклеила руки к бокам и щелкнула нашими каблуками — в точности, как это сейчас сделал сам штабс-капитан Деревянко. Мы вытянулись и замерли.

— Ссс пра-во-го фланга на пер-торой рассчи-тайсь!

Нас было около ста, и ни один не сбился. Капитанские усы поднимались все выше от нескрываемого удовольствия. Физиономия директора сияла гордостью, как будто именно он нас и научил этому прекрасному воинскому строю.

— Ряды сдвой!.. Ать-два!

Мы выполнили команду безукоризненно.

— Сомкнись!.. Смирно!.. Молодцы!

— Рад-старат-ваш-скородь!

Нашему ответу могла бы позавидовать даже сводная рота гвардейских вольнопёров. Штабс-капитан Деревянко обернулся к директору и учтиво откозырял ему. Директор передавал ему достойно воспитанных юношей. Физиономия директора совсем потонула в счастливых морщинках. Дернулось даже правое плечо — его правую руку тоже потянуло откозырять капитану.

— Вольно!..

Мы стали «вольно», и штабс-капитан Деревянко коротко информировал нас, как будет осуществляться наша военизация. Так как нам надо было заканчивать свою гимназическую науку, нам ввиду этого разрешалось в казармах не жить. Мы должны были приходить туда только на учения: строй, маршировка, гимнастика, рукопашный бой, винтовка, граната, штыковые приемы, стрельба, караул. А также и словесность: уставы полевой и внутренней службы.