— Да! — хватил Козубенко кулаком по столу. — Значит, из Одессы они хотят ударить сюда, немцам, значит, на смену?…

Все помрачнели и ответили молчанием: франко-греческий десант уже высадился в Одессе. Между Одессой и Киевом еще держались немецкие гарнизоны.

Стах глянул на Пиркеса, Пиркес на Золотаря, Золотарь на Стаха. Они вспомнили встречу с Полубатченко, свои споры. Головатьки и Полубатченки уже продавали украинский народ Антанте.

— Ну, что ж, — Козубенко обвел всех присутствующих взглядом, — пусть сунутся и эти… Развалили немцам армию, развалим и французам. В Германии уже революция. Постараемся, чтобы и во Франции она произошла возможно скорей!.. Правду я говорю, хлопцы, или нет? — Он засмеялся и еще раз поглядел на окружавшие его юношеские лица. — Кто знает французский язык? Пиркес? Макар?

Все заговорили сразу, закричали, зашумели.

Петлюровщина тоже делала очередную ставку на «национальную демократию». Советы в промышленных городах были разрешены, но Советы — из представителей всех партий, и в первую очередь националистических украинских: эсеров и самостийников. В председатели такого «Совета» на станции, как уже стало известно, намечался конторщик Головатько.

Большевикам, а с ними и комсомольцам, не сегодня-завтра, предстояло снова уйти в подполье. Петлюровская контрразведка уже готовила аресты.

Сорабмольцев, теперь уже в ближайшем будущем комсомольцев, по железнодорожному узлу и по городу насчитывалось в организации восемнадцать.

Поддержав предложение Макара и Золотаря, собрание начало по одному, по двое расходиться. Золотарь и Макар, первые добровольцы санитарного отряда, предлагали всем сорабмольцам войти в отряд борьбы с сыпным тифом. Решено было тем, кто не работает, а учится или живет у родителей, прямо с собрания идти в бараки и браться за дело. Те, которые работали, тоже могли дежурить между сменами. В Киев должен был, не откладывая, ехать Стах.

Катрю решили все-таки у Зилова не оставлять, квартира была, безусловно, на подозрении у петлюровской контрразведки.

Когда Козубенко и Зилов вошли, Катря стояла посредине кухни. Она уже помылась, и ее немного покормили. Теперь она примеряла платье покойной матери Зилова. В широкой женской юбке Катря потонула почти до плеч. Она слабо улыбалась, теребя вздержку, — пояс юбки обернулся вокруг талии как раз дважды. Варька и Марина у ее ног подшивали подол. Маленькая сестренка Зилова сидела напротив на сундуке и, вот-вот готовая заплакать, испуганными глазками рассматривала Катрю.

— М-мама… — показывала она на черную в белую крапинку юбку.

— Будет и мамой, — потрепал ее Козубенко за чубик. — Подожди только, пусть немного подрастет!

Катря встретила вошедших уже настоящей, живой, Катриной улыбкой. Глаза смотрели ясно и тепло, щеки слегка зарумянились.

— Я такая маленькая… — застеснялась Катря, — да и отвыкла в юбке ходить. Нас там… — Она вдруг оборвала, взгляд снова стал сосредоточенным и далеким, у губ прорезалась горькая морщинка. — Но, пожалуйста, — сразу же пересилила она себя, — не думайте, что я такая уж больная и никуда не гожусь. Завтра я совсем оправлюсь! Честное слово! Да я вовсе и не больна, а только измучилась и устала. К тому же такая слякоть на улице, ветер, дождь…

Поддерживаемая Варькой и Мариной, в кофте матери Зилова и большом платке поверх, Катря направилась к двери. Она посредине, девушки по бокам — не вызывало сомнений, что это старая бабуся плетется к себе домой, а молодые внучки помогают ей перебираться через лужи и грязь. Козубенко и Зилов вышли проводить их до ворот.

На дворе было черно, сыро, моросил дождик, и ветер налетал короткими, резкими порывами. Где-то далеко, очевидно под семафором на одесский, назойливо гудел охрипший О-ве.

Катря остановилась на крыльце и вздохнула глубоко п прерывисто.

— Помните, Козубенко, — прошептала она, — как весной вы удирали от оккупантов и чуть не сломали мне ногу!.. — Катря, очевидно, улыбнулась, в темноте нельзя было разглядеть, но сразу оборвала себя. — Ах, нет, я же совсем не про то… Господи! — почти вскрикнула она. — Неужели же это правда? Я сейчас пойду, куда мне надо, через город, по улицам, захочу — по левой стороне, захочу — по правой, дождь брызжет в лицо, кругом дома, идут люди…

— Ну, людей, — улыбнулся Козубенко, — старайтесь, девушки, встречать поменьше. Особенно военных. Обходите задами.

— Господи! — еще раз вздохнула Катря. — Я не в тюрьме! Я на свободе… и со всеми вами… Милые вы мои! — Она схватила за плечи Варьку и Марину, потом Козубенко, и руки се показались как будто крепче, сильнее.

Потом она сделала еще шаг и припала к груди Зилова, стоявшего перед ней в темноте.

— Ваня! — прошептала она. — Это вы?

Порыв ветра налетел на них, обдавая крупными каплями с окружающих деревьев. Они стояли сгрудившись, заслоняя Катрю от ветра и дождя. Одинокий выстрел прокатился где-то вдалеке, за базаром.

— Я жива! — вздрогнула Катря. — Я жива. И вы все. Как прекрасна жизнь!.. Идемте…

— Это я… написал вам тогда… записочку, Катря, — с запинкой, едва слышно прошептал Зилов, — про это… помните… тогда, перед арестом…

— Да, да… — засмеялась тихо и радостно Катря, — ну конечно, вы… И записка, и всё… Идите же, идите, вы простудитесь! Как я счастлива!

Девушки исчезли за калиткой. Зилов стоял на крыльце, и дождь лил ему за воротник, на разгоряченное взволнованное лицо, на раскрытую грудь. Катря счастлива! Катря, которую били кулаками, шомполами, нагайками, топтали сапогами и поливали керосином, чтобы она покорилась и выдала товарищей. Она жива и счастлива!

Еще один выстрел прозвучал где-то близко, паровоз все еще гудел у семафора, дождь усиливался. Зилов раскинул руки, потянулся так, что хрустнули кости, и быстро перебежал двор. Жить, и правда, было хорошо.

Козубенко уже ждал в комнате. Он застегивал шинель и подпоясывался ремнем поверх, как солдат.

— Костю, — встретил он Зилова, — комитет послал в сотню к Парчевскому. Адъютантом, а фактически — комиссаром. В случае восстания он берет командование в свои руки. Половина казаков будут наши, остальные — барахольщики. Но на Парчевского, понятное дело, положиться нельзя. — Он вдруг засмеялся и хлопнул себя по ляжкам. — Нарядили Костю — прямо фасон, шик! Сапоги, брат, хромовые, носки «вера» — у мадьярского гусара за место в поезде взяли. Старую офицерскую шинель Тихонов собственноручно купил на базаре. Френч я ему свой праздничный отдал. Документы у него на прапорщика Туруканиса, Волынского полка. Побрили чисто, волосы на английский пробор, а Аглая Викентьевна целый флакон «Лориган Коти» довоенного времени на него вылила. Такой ферт, посмотрел бы, со смеху умереть! И все в нос произносит: пардон, мерси, честь имею… Ну и умора!

— Здорово!.. — рассеянно проговорил Зилов. — Какая измученная, бедняжка, просто ужас, и какая хорошая… — Он сразу застеснялся и замолк.

— Да! — нахмурился и Козубенко, но тут же смущенно и радостно улыбнулся, хитро подмигнул и крепко обнял Зилова за плечи. — Я, Ваня, все знаю…

— Ну вот… — окончательно растерялся и покраснел Зилов, — и что, собственно, ты можешь знать?…

— Вообще, — засмеялся Козубенко, — как говорит Макар… Ну, что жить прекрасно, что… словом, прекрасно!.. Эх, Ваня! — обхватил он его вдруг еще крепче. — Никто, может быть, кроме нас, не знает, как прекрасно! Нашему поколению досталась чудесная жизнь! Немцев выгоним, французам хода не дадим. Головатьков с батькой Петлюрой и его кулацкими бандами уничтожим начисто! А тогда накормим хлебом голодную Россию и установим у нас на Украине тоже советскую власть! Да ты понимаешь, что будет, когда мы и у нас установим власть Советов? Ты пробовал представить себе, что такое социализм и коммунизм? Когда трудящиеся станут жить без фабрикантов и капиталистов? Земля — крестьянам, заводы — рабочим? А я стану инженером-механиком и сконструирую сверхмощный паровоз с экономичной топкой, максимум десять процентов непродуктивной затраты горючего? Это, брат, возможно, — я тебе это говорю, — дай только нам власть в руки!