— Особого распоряжения? — кричу я в ответ. — Это что еще должно значить?

Как он может сохранять настолько, черт его побери, спокойное выражение на лице перед лицом такой катастрофы, как я?

— Это значит, — отвечает он мягко, тон его голоса не меняется из-за моих выпадов, — что мистер Ларраби отрезает Вас от финансирования до тех пор, пока Вы не согласитесь с его распоряжением.

***

Я так близка к тому, чтобы позвонить своему психоаналитику, предполагая, что он предан моему отцу, поскольку тот, несомненно, выжил из ума. Наверное, дело в возрасте. Через несколько лет ему стукнет пятьдесят, и старческий маразм, по-видимому, уже начал свое дело. В самом деле, насколько несправедливо то, что именно я должна быть той, на ком он испытывает гнев своей невменяемости? Только потому, что я младше всех. Эр Джею, Харрисону и Хадсону никогда не приходилось сталкиваться с таким родом сумасшествия. Или даже Куперу! Мир — очень жестокое место.

Начинает светать, и теперь я морально и физически истощена. Мое горло охрипло от крика, ноги болят из-за того, что я целый день бродила по Лос-Анджелесу, и мой дух сломлен. Я хожу в одиночестве по саду, что находится позади дома. По захватывающему дух лабиринту размером в пять тысяч квадратных метров, из безупречно ухоженных живых изгородей и ярких, трепещущих одеял из цветов. Моя мама сделала сады чуть меньшими копиями тех, которые можно найти на Шато-де-Вилландри во Франции. До того, как умерла, разумеется. Они были показаны, по меньшей мере, десяток раз в различных журналах по уходу за домом и садом. На фото всегда присутствовал мой отец, позируя где-то посреди лабиринта. Как будто он лично в ответе за уход такого сложного ландшафта, когда как на самом деле он едва ли надолго задерживается, чтобы оценить место, уже не говоря об отделках живых изгородей. Существует штат в количестве около десяти садоводов, которые приезжают два раза в неделю, чтобы ухаживать за ним. Мой отец просто сидит сложа руки и приписывает себе заслуги. Тоже мне новость, думаю я.

Когда я была маленькой, мне нравилось здесь играть. Я заставляла Горацио играть несчетное количество раз в прятки, салочки и другие игры, которые приходили в голову. Вот когда я была достаточно низкой ростом, чтобы скрыться за отвесной высокой изгородью, и Горацио приходилось приседать и ползти на руках и коленях, чтобы его не обнаружили. Примерно через пять минут затаившей дыхание погони, его голова неизбежно всплывала над каким-то кустарником, и я начинала восторженно хихикать и бежать, чтобы схватить его. Он пал жертвой моей атаки, а затем убедительно жаловался, что он просто слишком высокий для этой игры и что это несправедливо, потому что я имела явное преимущество. Я помню, какой особенной я себя из-за этого чувствовала. Как счастлива я была в детстве.

Несколькими годами позже я перестала так считать, с того момента, когда поняла, что Горацио нарочно раскрывает себя. В те моменты, когда он уставал или у него были дела в доме, он вставал и сдавался, а значит, игра была окончена. И даже после того, как я догадалась, мне всегда было интересно насчет настоящих родителей — не людей, которые были их оплачиваемой заменой — сдавались ли они бы так легко.

Стены из живых изгородей высотой до талии не скрывают меня сейчас. И не помогают мне успокоиться. Я ходила вдоль них около часа и все равно чувствую, как болит живот. Холли устала и перестала следовать за мной около получаса назад. Она свернулась калачиком на шезлонге у бассейна, ожидая, пока я закончу то, чем я тут занимаюсь, чтобы мы могли вернуться внутрь.

Пока я иду, следуя различным поворотам в сложной системе скульптурных кустарников, журчащих фонтанов и цветников в форме сердец, я мысленно прикидываю в голове варианты. Отчаянно пытаясь найти тот, который не приводит в тупик.

Но несмотря на то, что я гуляла по этому саду около пятнадцати лет, несмотря на то, что я знаю этот зеленый лабиринт, как свои пять пальцев, мне все равно кажется, будто я теряюсь в нем при каждом повороте. Отсюда некуда бежать. Негде спрятаться. Вне зависимости от того, какое направление я выбираю, мой отец всегда выигрывает.

Даже не знаю, почему мне вообще пришло в голову, что я могу пойти против Ричарда Ларраби и победить. Никому этого никогда не удавалось. Так почему у меня должно получиться? В этой игре у моего отца преимущество. На самом деле, в каждой игре, в которую он играет. Вот так вот просто. Так было всегда. И сейчас до меня четко дошла одна вещь — с карманом, набитым заблокированными кредитками и банковским счетом, таким же замороженным, как Северный полярный круг, — он не собирается менять своего решения. Он не пересмотрит его.

На этот раз сдаться придется мне.

Так что с чувством опустошенности в груди и горьким привкусом во рту я достаю из кармана телефон и звоню Брюсу.

Я лежу на кровати, выглядывая сквозь щелку в занавешенном пологе, в который я замоталась словно в кокон. Хочу остаться здесь навечно. Скрыться от этого жестокого мира, в котором я живу. Но моя жизнь сейчас похожа на тикающие часы. На бомбу замедленного действия. Потому что менее чем через двадцать четыре часа все изменится. Уже ничего не будет прежним.

По телефону Брюс сказал, что он гордится принятым мной решением согласиться с планом отца. В ответ я фыркнула. Во-первых, его выбор слов раздосадовал меня. Он гордится мной? Прошу. Сколько раз мне приходилось напоминать этому человеку, что он мне не отец? А во-вторых, с каких это пор здесь вообще «принимаются решения»? Когда у меня был выбор во всем этом? Ответ... никогда.

Мой отец не дает выбора. Не оставляет вариантов.

Перво-наперво, сказал мне Брюс, мне нужно прийти завтра с утра в его офис. Я пробормотала что-то в качестве согласия и повесила трубку, желая закончить этот странный разговор как можно быстрее.

Сейчас мне остается лишь ждать. И представлять, какой ужасной моя жизнь будет в следующий... подождите-ка... год. Самый худший день рождения в мировой истории.

Второй телефонный звонок, которого я так боялась, раздался в восемь вечера, через час после моего предполагаемого прибытия в «Белладжио», Лас-Вегас. Мне не слишком хочется на него отвечать. Мне не хочется говорить моим подругам обо всем, через что я сегодня прошла. Это слишком унизительно. Слишком душераздирающе. Слишком ужасающе. Но я знаю, что должна ответить. Я просто не могу не появиться на вечеринке на свое восемнадцатилетие, ничего не объясняя.

— Привет, Джи, — говорю я в телефон. Мой голос звучит таким далеким и побежденным.

— Привет, сладкая моя, — манерно растягивая слова, говорит Джиа. — Что тебя так задерживает? Дорожное движение? Ты помрешь, когда увидишь, что мы сотворили с этим клубом. Ты даже не узнаешь его! У Ти была милая идея...

— Джиа, — я прерываю ее прежде, чем у нее появится шанс рассказать мне обо всех этих чудесных вещах, которые я никогда не смогу увидеть, потому что мой идиотский папочка решил привнести немного торнадо в расписание моего восемнадцатого дня рождения. — Я не приеду.

Ошеломленное молчание, прежде чем она отвечает:

— Ты о чем? Я думала, ты планировала вылететь в шесть?

— Мой полет был отменен.

Она смеется на это.

— Это просто смешно. Частые полеты не отменяют, если только не из-за плохой погоды. А в небе ни облачка.

— О, было много облаков. Очень темных.

Снова тишина, и потом:

— Лекс, ты разыгрываешь меня? Ты сейчас выскочишь из какого-нибудь шкафчика и попытаешься заставить меня закричать? — Я слышу шарканье и предполагаю, что Джиа осматривается вокруг, оттягивает шторы и открывает двери, ища свидетельства моей шутки.

Я тяжело вздыхаю.