– И-хать! Нава-лись! При-встань! – как можно дальше занося назад весла, приглушенно вскрикивал Иван, опять чувствуя, что он становится военным моряком своего флота.

– А «Мятежный», по-моему…– начал было он, чуть замедляя темп гребли.

– Не знаю. Греби. Греби, старшина. Видишь, туман разносит…– оборвал его Шмелев.

Белая ночь кончилась. Вокруг было обычное утро блокады.

Где-то далеко вверху, над Маркизовой лужей, вырывая из сумерек белой ночи, из редеющего тумана знакомый мир, вставало мутное солнце.

От мокрой одежды гребцов валил пар.

Шмелев вдруг перестал грести, глянул из-под ладони в заволокнутый темным туманом конус сходящихся берегов. Сказал решительно, хрипло:

– Он, «Краков»…– и шепотом поблагодарил судьбу: – Ну ж, спасибо тебе, старуха… Довелось-таки еще раз…

Далеко-далеко на востоке остров Котлин поднимался из воды залива плоским темным караваем, и, точно солонка, в самой его середине возвышалась раковина морского собора. Родная земля хлебом-солью встречала своих сыновей. Стало уже видно темные черточки фортов, перегородившие серое поле залива.

Белый маячок свечкой вспыхивал под низкими лучами утреннего солнца.

Еще одна островерхая башенка тонко и бело прочерчивалась чуть-чуть правее. Даже камни приветствовали пришельцев.

– Толбухин… Верхний Кронштадтский…– ласково, точно имена друзей, перебирал в памяти Шмелев.

На востоке небо было уже совсем знакомого, своего, ленинградского оттенка – точно в грозовых тучах, в копоти тысячи труб.

Далекий протяжный гром заворочался где-то в этих густых скоплениях чада, и, отвечая ему, глухо ухнуло побережье, нагнетено, издалека заныл воздух.

Под Ленинградом, под Стрельной, под обоими Петергофами, под Ораниенбаумом и дальше по берегу на запад гремела канонада, глухо и грозно вздыхал фронт. Там шла обычная разрушительная работа.

– Ну, Иван Корпев! Дожили-таки. Вот он, четвертый наш акт. Ишь, какое нам вступление дали, ка-акую увертюру играют…– бледный от радостного возбуждения, бормотал капитан-лейтенант.

В другой раз, наверное, давно бы уж отказало сердце, не выдержав сумасшедшей гребли. Сейчас сердце билось глухо и мерно.

Но, точно в самом воздухе, в спокойном течении событий что-то хрустнуло и сломалось – возле котлинского каравая сверкнула короткая молния, совершенно белая даже при дневном свете.

Шмелев успел только сказать: «Есть, слово Кронштадту», как тяжело громыхнуло, громово качнулся воздух, и высоко в небе застонало, заухало, удаляясь, высверливая пустоту.

Тяжелый, прессующий воздух вой пронесся где-то под самыми тучами, пеной вскипающими из-за горизонта, в разреженных слоях атмосферы и обрушился за Ораниенбаумом, за Иликами, на южном берегу залива.

Три темных столба встали у самого горизонта, рядом, словно три исполинских закопченных пальца,

– «Марат»-батюшка. Узнаю голосок,-удовлетворенно сказал Шмелев.– Ишь, сердечный, прямо из гавани садит. Побашенно. Кто-то там огоньком управляет?

Мощная октава Кронштадта четырежды колыхнула воздух.

Шмелев вдруг опустил весло.

– Ох, флот в голову шибанул. Скажи, Иван, ну не дурак ли я старый? Не спорь – дурак кадровый… Ух, разошлось сердце… Дай руку, слушай, как оно барабанит…– смущенно и счастливо смеясь, бормотал капитан-лейтенант.– Кронштадт-то, а? Огрызается? Есть еще порох-то в пороховницах!

– Там одной махорки на два года запас был, не говоря о прочем… Однако гребем-то мы что-то тихо, товарищ капитан-лейтенант,– теперь уже беспокойно напомнил Иван.

А солнце, всплывая все выше, разгоняло туман, и яснее становились плоские сходящиеся на конус берега. Залив теперь просматривался насквозь.

Шмелев все озабоченнее косился на низкий северный берег, на скрытые где-то в прибрежном сосняке немецкие батареи. Как же они несли там сигнальную службу, ротозеи? Неужели дежурные наблюдатели не видели оттуда в свою оптику темную черточку на сером зеркале залива?

– Не может быть! – не разжимая зубов, твердо сказал капитан-лейтенант. Его опыта и нервов еще хватало на здравую оценку обстановки.

И, словно подтверждая правоту Шмелева, где-то на далеком берегу у самой воды сверкнула одна ослепительная вспышка, другая, и сдвоенный удар орудийных выстрелов заглушил далекую и вдруг ставшую совсем посторонней канонаду на востоке.

Иван, может быть впервые в жизни, так явственно почувствовал, как тонка и беззащитна человеческая кожа.

– Все. Заметили,– только и сказал Шмелев, не переставая грести.

Два белых лохматых куста встали далеко вправо. Но тут же на берегу сдвоено громыхнуло еще раз, и всплески подвинулись левее. Следующий залп уже лег между северным берегом и шлюпкой. Громыхнуло в четвертый раз, и вода дважды кустисто плеснулась на фойе южного берега, точно против шлюпки, но еще далеко за ней.

– Взяли в вилку. Теперь будут ее половинить,– потухшим голосом определил Иван и опустил весло.– Разрешите напиться, товарищ капитан-лейтенант, в горле пересохло.

Смежные траектории залпов, казалось, были занесены над заливом, над уязвимой даже для царапины гвоздем резиновой лодчонкой, словно гигантский циркуль, и его острые концы сдвигались, нащупывая цель.

И вдруг случилось что-то совсем непонятное – орудия на берегу продолжали бить, а всплесков не стало видно.

– Бред. Холостыми лупят,– пробормотал Иван.

Шмелев не ответил. Не поднимаясь с сидения, смотрел он в даль Маркизовой лужи, на вынырнувший из туманной дымки серый, почти голубой, узкий силуэт корабля.

Иван тоже перевел глаза с замершего лица командира на залив и поперхнулся словом.

А Шмелев рывком повернулся к Ивану и сказал твердо:

– Типа «Тайфун», наш. Понятно? Огонь на него перенесли.

Полубак корабля, словно узкий голубой клин, вершиной вниз вбитый в белую грядку пены, вырастал, приближался, шел напрямик к ним. Теперь уже сомнений не оставалось – сторожевик был типа «Тайфун», того самого предвоенного кораблика, быстрее которого на Балтике корабли еще не ходили. Белые кусты всплесков заградительной завесы вставали перед ним.

Беглецы гребли упрямо, молча, бешеными рывками, а рвущие воздух удары выстрелов на фоне далекого гула стали такими же посторонними.

Вдруг коротко и сильно сверкнуло впереди, и мощный раскат морского орудия, покрывший голоса «семидесятипяток» на берегу, колыхнул воздух и злой радостью отдался в сердцах беглецов.

Снаряд пронесло где-то совсем недалеко от шлюпки – уходя к неприятельскому берегу, он урчал, подвывая, совсем как спущенный с цепи волкодав.

На полубаке сторожевика белым пламенем сверкнуло еще раз, толкнулся в уши спрессованный, сразу погустевший воздух, и второй снаряд понесся к берегу следом за первым.

– Ага, понял? – торжествующе гаркнул Шмелев, поднимаясь во весь рост над заплясавшим резиновым тазиком.– А ну, дай им по-кронштадтски!

Перевел дыхание и сказал уже спокойнее,

обычным тоном строевой команды, все еще не отводя прищуренных глаз от корабля:

– Семафор. Быстро. Пиши: «Бежим из плена. Точка. Просим прикрыть огнем. Точка. Командир эскадренного миноносца «Мятежный» капитан-лейтенант Шмелев». Беглым, старшина!

Иван уже рвал из резиновой сумки на поясе два приготовленных заранее полуметровых белых платка. Но передать флажный семафор он не успел.

В воздухе – показалось, над самой головой – что-то раскатисто и сухо треснуло, и по воде вокруг шлюпки словно хлестнуло железным веником.

– Шрапнель! Не дадут знамя…– договорить Шмелев не успел. По воде хлестнуло еще раз, и он, вдруг выронив весло, зажал кисть левой руки между колен и дрогнувшими губами выдавил только одно слово:

– Жгут.

Все это было так неожиданно, что Иван не понял даже в первую минуту, что случилось, и растерянно вскрикнул:

– Что, жгут? – но тут же увидел, как струей толшиной в плотничий карандаш била кровь из левой руки капитан-лейтенанта, и вспомнил про свой флотский ремень.

Лакированная кожа, словно кольца глянцевитой черной змеи, втугую обвила побелевшую руку Шмелева, и кровь сразу перестала бить тугой струйкой. Иван зубами сорвал обертку с тюбика индивидуального пакета, тампоном залепил рану и, как на катушку, стал наматывать марлю на руку Шмелева Рука стала похожей на большой белый кокон