– Эх, старшинка! Через неделю, глядишь, вместе по Невскому пойдем!..– вдруг совсем незнакомым, никогда не подозревавшимся за ним голосом мечтательно и азартно произносит капитан-лейтенант.

Пауза. Иван быстренько два раза подряд вздыхает – теперь оно рядом, можно и об этом. И где-то теперь искать Елку, его Елену, которую он любил и все время помнил?

– Как там моя Мария Андреевна, эвакуировалась или нет? – перекликаясь с мыслями Ивана, загадывает вслух Шмелев.

Опять пауза. И опять дважды, раз за разом, коротко вздыхает Иван. Вот именно – как там? Только вряд ли его Елка побежит из их крылатого города – не та кровь.

– Нет. Кровь не та. Порода,– решительно говорит Иван,– ленинградская. Кадровая. Такая никуда не побежит, не эвакуируется…

– Позволь, да ты-то откуда ее знаешь? – изумленно спрашивает Шмелев.

– Да я… вообще…

Иван, порывисто вздохнув, ворочается, скрипит антрацитом.

Эх, Питер, Питер, Ленинград наш златокрылый, вторая наша родина – жить с тобой, с тобой умереть…

– Так у вас, оказывается, супруга-то…– спохватываясь после долгого молчания, смущенно начинает Иван.

– Жена, а не супруга,– посмеиваясь, тихо поправляет капитан-лейтенант.– Супруга –это слишком, как бы сказать, парадно. А ты думал, жены у меня нет? Есть, Иван, и сын есть, все есть. Даже счастье было.

– Да и моя тоже с Петроградской стороны никуда не уедет…– вдруг опять невпопад, но вслух окончательно решает Иван.

– Позволь, так ты разве женат?

– Да нет… Как сказать. Все вот собираюсь.

Война помешала…– быстро говорит Иван. Хорошо, что темень.

И почему это так: и перед пулями человек не заискивает, во всяком случае, не каждой поклонится, и за словом в карман не лезет, а от пустякового вопроса начинает заикаться?

…Бергстрем спустился в угольную яму не вовремя – утром, около шести.

– В Бьерке будет обыск,– без всякого вступления взволнованно сказал он.– Немец, как овчарка, поводит носом. Может быть, кто проболтался, а возможно, что он и сам подслушал чье-нибудь неосторожное слово Обыск будет, как только станем на рейде

– Это точно? – из темноты деловито спросил Шмелев.

– Как в алгебре. «Попугай» сам пригрозил капитану. Он глуп, туп и нахален. «Виселица всем вам обеспечена, если это подтвердится»,– он так и сказал.

– Н-да-а. Ну, из-за виселицы ни вам, ни нам не стоило тащиться в такую даль… Сколько их всего на корабле?

– Пока четверо. И сюда они вряд ли спустятся. Но как только станем на рейде, их сразу будет по двое на каждый шпангоут. Досмотровый катер подойдет к борту еще до отдачи якоря…

– Градусов двенадцать. Может быть, десять. Но не меньше,– сосредоточенно, по-русски сказал вдруг капитан-лейтенант, и даже в темноте стало ясно, как он, точно решаясь на что-то хоть и рискованное, но сразу распутывающее весь узел, вскинул голову.

– Ну, так это еще не смертельно. Полтора-два часа терпимо при такой температуре…

Они долго шептались по-немецки.

Иван понял только, что речь шла о кормовом полувортике, шторм-трапе, температуре воды, пробковых нагрудниках и штурмане Иоганне Хендриксене, который будет стоять на вахте с ноля до шести и которого придется-таки попросить по возможности прижаться к берегу.

Иван смазал только под нос в душистую прокуренную кэпстэном трубочку:

– Понятно. Воздушно-водный десант. Он же прыжок в мешке с завязанными глазами… Ну что же – в мешке так в мешке. Выбирать не из чего.

…Шмелев проснулся первым, прислушался и тихо положил руку на потную голову Ивана. Когда же и где это уже раз с ним было?

Он вспомнил давнюю ночь в районной тюрьме на берегу залива, далекий раскат обутых в железо прикладов по каменным плитам, уверенную усмешку комиссара…

Шаги постукивали вдалеке, заглушенные шепотом и шипением пара в котлах, через одинаковые промежутки; обутые в железо затыльники винтовок, почти так же, как и в ту давнюю ночь, отсчитывали расстояние. Хрустнул антрацит под рукей.

– А? Что? Солдаты? – сиплым спросонья шепотом спросил Иван.– Неужели горим?

– Да еще и с каким дымом…– только и прошептал Шмелев, быстро садясь на уголь и уже начав выгребать его из-под себя руками.– Закапывайся в чернослив. Э! Все равно не успеть. Где тут лом был?

Но бравурный и беспечный свист, раздавшийся секундой позже, понудил капитан-лейтенанта сокрушенно чертыхнуться и покачать головой.

– Эх, не те уж нервы, что до войны были. Все переклепывать надо.

Насвистывали, как и было условлено, знакомое еще по имению профессора Стаксруда: «Да, мы любим эту страну».

– Фуй-фуй-фуй, я взмок и едва дотащил. Здесь без малого весь Гельсингфорский арсенал, целая тонна,– по-немецки сказала темнота голосом Фридриха Бергстрема.– Все в порядке, геноссен. Под килем каких-нибудь пять футов. Хендриксен прижался к берегу как только возможно. Собирайтесь. Ларсен у каюты «попугая», Кнуут на носу, Олаф у полупортика. Сейчас будем делать станцию, как говорят гидрологи или гидрографы, я их, прошу прощения, вечно путаю…– Фридрих был нервно возбужден и весел.– Вместо лота Томсона за борт идут русские товарищи Шмелев и Корнев. Одевайтесь, время.

Он осторожно прислонил к борту что-то металлически твердо скребнувшее по железу переборки, и прямо на грудь Ивану обрушился какой-то мягкий и тяжелый тючок.

Охнув, Иван быстро поднялся и широко раскинул руки, разминая все кости и сухожилия. Трюмное сидение кончилось, впереди опять были жизнь и смерть и вольный, летящий над миром ветер.

Уже в кочегарке, в тревожно подергивающихся, словно вспышки далеких выстрелов, отсветах топок, Шмелев скептически оглядел вытянувшегося перед ним рослого «финского» пехотинца – от козырька каскетки до низеньких и широких сапог и сам, вскидывая на ремень финскую винтовку, сказал довольно:

– Ну что же? В общем похож. Только высоковат чуть-чуть, вершка два-полтора лишних…

– О да, мадам Суоми теперь уже редко родит таких крупных, зи деградирт,– так же довольно и веско вставил ученое словцо и Бергстрем.

– А вам так совсем не идет солдатское…– так же скептически от козырька до подметок оглядывая Шмелева, определил Иван.-Тусклый вы в нем, товарищ капитан-лейтенант, то ли дело синее да белое.– Шепотом, хотя вокруг были только свои, признался:– А я все ж таки тельняшку-то под лягушачьим оставил, мало ли что. Я ее как пропуск предъявлю, чтобы сразу-то не ошиблись…

– Н-да-а-с, пока рта не раскрыли, действительно вполне натуральная финская пехота…– озабоченно бормотал Шмелев, идя котельным коридором.– А что отвечать будем, если кто на берегу что спросит, убей не знаю. Придется, верно, по-немецки выкручиваться: бежали, мол, из русского плена и вот в девятнадцатом, скажем, егерском… А что он за девятнадцатый егерский, где расквартирован, кто командиром – сейчас на виселицу – понятия не имею. И почему по берегу в одиночку шляемся – не знаю. Утешение одно – выбирать не из чего…

…Крепкий шквалистый ветер был старым знакомым, почти земляком. Ероша и вспенивая рябую мутную воду, крылато летел он над

Маркизовой лужей от самых Гельсинок. Мутные сумерки белой ночи дымом нависали над водой. Светало. Квадрат открытого полупортика казался испорченной неопытным любителем фотографией – так все стерто и мутно было в этом квадрате.

Шторм-трап, переброшенный через борт, раскачивался над взволнованной серой водой. До низкого берега было не больше мили. Он расплывчато и плоско налезал слева.

Торопливым шепотом стали прощаться.

– Всего, Фридрих, всего товарищ Бергстрем, всякой тебе удачи, жить тебе полтысячи лет. Ауф видерзеен, камрад Ларсен, до скорого – в Ленинграде или в Осло.

Торопливо жали друг другу руки, похлопывали по широким плечам, по спинам, улыбались тепло и взволнованно – мировое братство смоленых душ не упразднила и война.

– Ну, святой Миколай, выручай греков…– по старинке пошутил Шмелев и занес было ногу над фальшбортом.

– Разрешите, товарищ капитан-лейтенант,– шепотом, но твердо сказал Иван,– вы командир, вам еще миноносцы водить.