Он пустился в пространные объяснения, из которых я мало что понял. Тем не менее суть была мне ясна.

Человек, обладающий самыми элементарными познаниями в программировании, мог убить Бьёрна Уле Ларсена, скажем, часов в пять-шесть, а потом запустить простенькую программу, данные которой свидетельствовали бы, что убитый был еще жив в восемь пятьдесят. Ведь программа, выполненная самой машиной, все равно была бы зарегистрирована и заложена в память электронного чудовища, называемого VAX’om и представляющего собой мозг электронно-вычислительного центра Тронхеймского университета.

— А самое гениальное, — с воодушевлением заявил Лассе, — конечно, в том, что программа не только самостоятельно может выполнить задание. Она может после окончания работы стереть саму себя. То есть в таком случае потом уже нельзя выяснить, сама ли машина выполняла это задание или, как утверждают, это Бьёрн Уле Ларсен работал все время до самоубийства в девять часов. Возможен и тот и другой вариант, но университетская система не в состоянии дать ответ.

— Значит, — сказал я, — я нисколько вперед не продвинулся.

Я нашел Туре Квернму в читальном зале. Странно, но я ему обрадовался. Мы пошли вместе в столовую.

— Говорил с Лассе? — спросил он.

Я ответил утвердительно.

— Ничего утешительного?

— Ничего, — сказал я и, как мог, объяснил ему то, что узнал.

— Значит, стопроцентной уверенности, что Бьёрн Уле Ларсен покончил жизнь самоубийством, нет, — подвел итог Туре. — Но и доказательств, что его убили, у тебя нет. Так что никакого продвижения.

— Почти никакого, — поправил его я.

Он перевернул пустую кофейную чашку вверх дном, сперва трижды описав ею круг в воздухе.

— Бабка моя всегда так делала. Правда, до того, как появились кофеварки.

— У тебя есть время после обеда? — спросил я.

— Пойдешь дальше по списку?

— Да.

Туре внимательно поглядел в чашку:

— Светлое будущее. Вне всякого сомнения.

Он посмотрел в окно.

— Если кто-то действительно разыграл спектакль с компьютером Бьёрна Уле, то наверняка этот человек знаком с его ситуацией.

Я подождал.

— Леонарда — женщина очаровательная, она многим нравится, — объяснил он.

— Ты понимаешь, что это значит?

— К сожалению, да.

— Думаешь, так и было?

— Хочу верить, что нет.

Мы помолчали.

— Ты уверен, что у тебя есть желание пройти весь этот путь до конца? — наконец спросил он.

— У меня есть. А у тебя?

— Не знаю, смогу ли я выдержать еще несколько Мальвиков.

Случилось это после нашего разговора с похмельным экономистом Стейнаром Бьёрнстадом. Покинув квартал блочных домов в Навстаде, мы поехали по одному адресу чуть ли не в центре Лиана, на окраине Бюмарка. В списке, присланном мне Акселем Брехеймом, значились имена Фридтьофа и Элизабет Мальвиков. Туре не был уверен, но думал, что речь идет об одной филиппинско-норвежской семейной паре, ездившей тогда в Манилу навестить родственников жены.

Он ошибся.

Женщине, открывшей дверь, было далеко за семьдесят, даже около восьмидесяти. Она с большим недоверием разглядывала двух незнакомых молодых людей, стоявших на площадке. Одного белого, словно ангел, и другого — черного, будто обгоревшего, посланца второй, менее привлекательной половины потустороннего мира.

Туре импровизировал с полнейшим спокойствием.

Он принялся плести хитроумную цепь сложных объяснений, дескать, во время поездки в Манилу полтора года назад он занял тысячу крон, но будто бы забыл имя своего заимодателя. Он узнал, что Мальвики тоже ездили тогда в Манилу, но теперь ему понятно, что деньги он занимал не у мужа госпожи Мальвик. Нет, его кредитор был значительно моложе. Но может быть, госпожа Мальвик или ее муж помогут ему установить его имя.

Фридтьоф Мальвик появился за спиной супруги.

У него на лице читалось такое же сильное недоверие, как у жены. Я знал: будь я один, они позвонили бы в полицию сразу после моего ухода.

Но Туре Квернму так очаровал их обоих, что они сняли дверную цепочку и пригласили нас войти в прихожую.

Это нам, однако, не помогло.

Мальвики ничего не знали о других участниках поездки. Сами они навещали на Филиппинах дочь, которая живет с мужем-миссионером в манильских трущобах и работает медсестрой.

Я почувствовал, что они без большой симпатии относились к своим спутникам по той поездке.

В висках у меня стучало, когда, распрощавшись с Туре, я вышел на свежий воздух. Уже больше недели я целыми днями мотался по городу и окрестностям в поисках возможного убийцы, одновременно стараясь аккуратно выполнять свои служебные обязанности в те часы суток, когда большинство нормальных граждан сладко спит.

Долго так продолжаться не могло.

В трамвае, который вез меня через центр, я заснул. И очнулся только на Сёндре Хёэм, а потом почти четверть часа прождал вагона, чтобы проехать четыре остановки назад.

Марио отсутствовал, наверно, он отправился в «Тунгу» на свидание с Марселой.

Я растянулся на постели и моментально заснул.

В шесть часов за мной зашел Туре.

Мы взяли курс на Шарлоттенлунн. В одном из домов рядной застройки на улице, названной по имени какой-то породы дерева, мы разыскали квартиру Пребена и Эмили Скогов. Накануне вечером встреча происходила в обстановке полутемной и унылой, на сей раз нас пригласили в светлую уютную гостиную.

Пребен Ског оказался молчаливым и сдержанным, но — без всякого сомнения — симпатичным бледнолицым толстячком-северянином лет сорока с лишним. Возраст его жены, женщины полноватой и мягкотелой, как и возраст большинства филиппинок, с которыми мне приходилось встречаться за последние недели, точному определению не поддавался. Не в пример мужу, она была на редкость словоохотлива. У меня возникло сильное ощущение, что перед нами одна из тех женщин, чей образ не совсем соответствует тому впечатлению, какое Мюрму и его клуб пытаются создать о филиппинках как о женщинах исключительно верных, ласковых и покорных. Возможно, она была и верной, и ласковой, но и наверняка умела постоять за себя.

Она два года прожила в Германии. В девятнадцать лет, как и многие другие филиппинские девушки, Эмили уехала в Гонконг. В надежде найти работу. За сотню долларов она зарегистрировалась в одном частном бюро по трудоустройству, оставив там анкету со своими данными и фотографию. Эмили повезло, что у нее хватило денег заплатить за регистрацию. Но еще больше ей повезло потому, что ей предложили место. А ей были известны девушки, которые не имели ни денег на поиски работы, ни обратного билета домой. Многих из них постигла такая судьба, что ей и говорить об этом не хотелось. Знала она и таких, кто, заплатив за регистрацию, месяц спустя выяснял, что контора закрыта, а в помещении располагается совсем другая фирма.

Эмили стала домработницей в одной мюнхенской семье. Целый год она общалась только с хозяевами и лишь потом от новых знакомых узнала, что в Германии работающие женщины имеют два выходных в неделю и рабочий день обычно длится не больше восьми часов. Она поняла, что зарплата в четыре сотни марок в месяц намного ниже нормальной, пусть даже она жила у хозяев на полном пансионе.

В двадцать лет Эмили очутилась в Мюнхене на улице, без работы, без пристанища и без обратного билета. Она думала, что нарушила закон, самовольно бросив свое рабочее место, но одна турчанка объяснила ей, что ее прежние хозяева вряд ли сообщат об этом в полицию. В противном случае им самим грозят неприятности, а Эмили просто вышлют из Германии, поскольку она не имела разрешения на работу.

Весь следующий год она подавала гамбургеры сомнительного качества в какой-то забегаловке, все время опасаясь, что власти пронюхают о ее существовании.

На билет до Манилы ушло все, что она скопила в течение этого года.

Шесть лет спустя она вступила в клуб знакомств «Филконтакт». Четыре года из этих шести она не имела работы. Все остальное время Эмили перебивалась случайными заработками. Дольше всего — семь месяцев — она имела постоянное место, работая продавщицей в ювелирной лавке. Когда Пребен Ског навестил ее в Бутуане на Минданао, где она жила, Эмили страдала от недоедания и болезни, жизнь в ней едва теплилась благодаря заботам одной благотворительной католической организации. Они поженились там, на Филиппинах, но он с трудом верил, что ему удастся довезти ее живой до Норвегии.