— Пошел на станцию, — говорит Лотта.

— Что подумают люди! Боже мой, боже мой! — причитает Натали.

Пастор, заложив большой палец за брючный ремень, с безукоризненной вежливостью произносит:

— Разумеется, очень жаль, что Джакомо ушел так рано.

— Он совсем рехнулся, — говорит Альберт.

— Сам виноват, — подхватывает Антуан.

— Конечно, — откликается Лотта. — Мы ведь не сделали ему ничего плохого.

— Может быть, — говорит пастор, — а может быть, и сделали. — И он вонзает свой робкий взгляд в Жанну.

— Свободней дышать стало, — говорит Альберт. Клод лежит неподвижно и держит возле уха, на расстоянии ладони, свой карманный транзистор; кажется, что алюминиевая антенна вырастает из его запястья, — волшебная палочка, вязальная спица, которой делают аборты. Жанна, присевшая рядом с ним на диван, ощущает запах ментола и эфира, исходящий от его одежды. Даже Клоду нельзя довериться. Она явно перегнула палку с этой шуткой. Бегство Джакомо по деревенской улице выглядело совсем не так унизительно, как она ожидала. Он шагал выпрямившись, откинув назад плечи, а вовсе не согнувшись, как побитый пес; он шел с недовольным видом любителя воскресных прогулок; он принадлежал к другой расе. И то, что пастор посчитал вполне естественным, что такой человек — в конце концов, это ее муж — был изгнан из его дома, что никто не сделал даже попытки примирения, Жанне кажется особенно оскорбительным, она твердо встречает бледный насмешливый взгляд. Правда ли, что женщина исцарапала тебя ногтями?

— Догони его, — говорит Натали. — Нельзя допустить, чтобы он сел здесь в поезд. Неужели ты хочешь, чтобы вся деревня знала, что в доме пастора произошел скандал?

— Догоняй сама, — враждебно говорит Жанна.

Натали не настаивает и наливает всем вина. Гости пьют за здоровье. Затем для мужчин наступает время карточной игры, а для пастора — час послеобеденного отдыха. Жанна чувствует себя подавленной, угнетенной, беззащитной перед своим семейством, перед Хейленами. Они слишком хорошо меня знают.

Она гладит Клода по голове.

— Ты покрасил волосы.

— Шампунь, — отвечает Клод, — только и всего.

— Какая все-таки глупость, — говорит Антуан, — я единственный, кто находит и силы и время навещать вас. Единственный, кто хоть немного поддерживает семейные традиции и бывает в вашем доме. А почему, спрашивается? Да потому, что все вы просто позорно ленивы.

— Потому что мы не знаем, когда тебя можно застать дома, — говорит Жанна.

Антуан морщит узкий потный лоб. Он никогда не знает, смеется над ним Жанна или говорит серьезно; часто он ловил ее на том, что она хочет его разыграть и начинает говорить бессмысленные, ребячливые глупости.

— А что нам делать у вас в Моорследе?

Антуан вздрагивает. А Лотта говорит:

— Надо же такое сказать!

То, что Альберт выразил очевидно искренним тоном, — очевидная, хотя и бессознательная жестокость его слов — задевает их до глубины души.

— Неужели нельзя просто навестить своего брата? — выпаливает Лотта. — Этого что же, не достаточно?

А Клод, этот сопляк, сменяет отца. Распластавшись на диване, как публичная девка, черт бы его побрал, он тянет:

— А собственно, для чего?

— Если бы все так рассуждали, — говорит Лотта. Антуан ничего не может понять. Что может быть естественней, как время от времени наведываться друг к другу, чтобы узнать, как здоровье, как идут финансовые дела? Ведь говорят же люди друг другу по утрам «доброе утро». А для чего? Ну как. Да просто так, черт побери.

— Просто так, — говорит он.

— В Моорследе даже кино нет, — говорит Клод.

— Как же нет? А «Мажестик»!

— Да ведь хороших фильмов там и не показывают, — упорствует Клод.

— Откуда ты знаешь? Ведь ты у нас еще ни разу не был! — Лотта изо всех сил защищает Моорследе, она там родилась.

— Догадываюсь, тетя. Ну скажи, шел ли у вас в Моорследе хоть один приличный фильм? Видели вы, например, «Варвара Ревака»?

— С Гари Купером? — выпаливает Лотта.

Клод смеется, то есть скалит зубы и издает гортанный звук.

— Ну и сказанула, — цедит он и поджимает губы. — А «Кошмарного доктора Торока»?

Лотта вопросительно глядит на Антуана, тот пожимает плечами и уже в третий раз лезет в сигарную коробку Ио.

— Уж и не помню, — говорит Лотта.

Когда Натали возвращается в гостиную — не вымыв руки, констатирует Антуан, просто удивительно, как это закоренелые провинциалы, а его сестра так и осталась провинциалкой, никак не научатся приличным манерам; его удивляет, что Ио, человек образованный, еще не прочитал Натали лекцию по этому поводу, — она со вздохом опускается на свое место, карточная игра возобновляется, на Жанну и Лотту налагается обет молчания, ну и, конечно же, на этого дерзкого молокососа, этого Клода. Семейство играет в трефовых валетов, Антуан, включившись в эту игру, всегда проигрывает, потому что придумывает запутанные и нелепые комбинации. Когда после двух партий, которые блестяще выиграл Альберт (несомненно, сказывается опыт завсегдатая кафе), наступает время кофе и пирога, Натали уходит поднимать Ио. Ее долго нет, что вызывает веселые предположения относительно того, каким способом она будит спящего. Антуан всегда задает в этих материях тон, но странно, ему кажется, что он не совсем в своей стихии, даже не около нее, короче, он как бы в стороне от самого себя, может быть, виной всему томительная летняя духота, во всяком случае, ему кажется, что нынешняя встреча протекает не так гладко, как обычно. На то, что Джакомо взял и удалился, ему начхать. Наоборот; да и нет здесь никого, кто бы хоть на миг пожалел об этом. Нет, тут все дело, скорее, в Ио, с человеком что-то происходит, какая-то явная апатия — как бы поточнее выразиться? — своего рода распущенность и нарушение самоконтроля. Антуан хорошо это чувствует и приходит от этого в полную растерянность. Да и кто не придет от такого в растерянность? А? Куда же мы, черт побери, катимся, если нельзя уже положиться даже на таких людей, как Ио?

Покуда Лотта и Жанна достают из буфета в гостиной кофейные чашки, Антуан слегка поддает Тилли Хооребеке под зад, хлопает ее снизу вверх. Та делает вид, будто ничего не произошло, а Альберт восклицает:

— Гол!

Встреченный ликованием, как воскресший Лазарь, свежий после сна, с еще затуманенными глазами, Ио садится наконец к столику — можно приступать к кофе. Пастор забывает осенить себя крестом, что немедленно подмечается семейством, все пробуют пирог с корицей и выражают свое одобрение.

В самом начале, много лет тому назад, когда судьба преподнесла Натали сомнительный подарок — возможность попасть в услужение к пастору: ведь она была принята в его дом служанкой, а как же! обыкновенной домработницей, — Ио никогда не обедал вместе с Матушкой и Натали. На поминках он впервые явился на кухню, где расположилось все семейство, и остался с ними трапезничать (вилочковые железы в белом соусе и потом Saint-Нопогё) и с тех пор стал обедать с ними вместе каждый год. Тогда он был угрюмей, капризней и вместе с тем солидней — в большей степени, чем следовало ожидать от человека его положения и ранга. Фамильярность вызывает неуважение, думает Антуан и винит во всем самого Ио, недопустимо, чтобы человек его ранга и положения так расслаблялся. Ведь это именно неуважение, причем открытое — взять хотя бы Клода, тот даже не встал при появлении Ио, потягивается на диване, как кошка, жует пирог, крошит себе на одежду и на персидский ковер. Или посмотреть на Альберта — он толкует с пастором, будто с приятелем, с которым идет за пособием по безработице.

— Да, иногда поневоле думаешь, какая куча денег набирается там, в Риме, и никому от этих денег никакой пользы. Ничего плохого тут, конечно, нет, но ведь думать об этом не запрещается, об этих огромных сейфах, и вообще…

— Не следует преувеличивать богатства Рима, — вмешивается Натали, воспользовавшись паузой.

— Само собой, не следует, — говорит Лотта, а Антуан думает: хоть бы у нее хватило ума не встревать, когда завязывается такая интересная дискуссия.