— Чудесная погода, менеер! — радостно воскликнула она и, взяв его под руку, свинцовой тяжестью повисла на нем.

Она дергала его за локоть, тяжелая сумка била ее по ногам.

— Вот сейчас эти чужеземцы и выползают на улицу. Днем-то после обеда они спят и только часов около четырех выходят наружу — брать на прицел дома. И не только пустующие, о нет, менеер! — они примечают и те, где, по их мнению, женщина осталась дома одна и забыла запереть на засов дверь. Я счастлива снова видеть вас, я ведь из породы людей старой закваски, которым для счастья не много надо.

Грузный охранник автостоянки преградил им путь.

— Ах, нет, мадам Схунаккер, нет-нет.

Старушка прильнула к Лео всем телом и сумкой и изо всех сил вцепилась в его плечо.

— Ах, нет, — забормотала она, подражая интонациям толстяка.

— Нет, вам меня больше не обвести вокруг пальца, мадам Схунаккер. Ну-ка, живо возвращайтесь назад.

— Это старший сын моего брата. — Старушка отчаянно отбивалась от него и вдруг закричала на всю улицу. — Люди! Люди!

Лео отцепил от своего рукава ослабевшие желтоватые коготки. И тогда Марсель, известный трус, сказал:

— Подожди меня здесь, я сейчас выведу машину.

— Люди! — кричала пожилая женщина, но она уже явно рассталась с надеждой, это была жалоба, задушенная в самом зародыше. Соломенная шляпка на седых буклях сбилась набок. Охранник издевательски указал ей на двери больницы.

— В свое отделение, и попроворней. Или мне пригласить вашего доктора?

Лео не в силах ждать, пока Марсель выведет машину, поспешно целует руку старой женщины и идет вперед, мимо решеток автостоянки, мимо живой изгороди, за которой внизу, на глубине десяти метров проходит автострада. Живая изгородь — из бирючины; он идет, прячась за ней, пригибая голову так, чтобы никто не увидел его из окон больницы. «Все эти люди — посторонние мне, я их не знаю, у меня нет с ними ничего общего. Прочь, скорее прочь от них! Que sera sera». Он чувствует соленый вкус слез и салями, он слышит, как сигналит Марсель, как бормочет мать, как стучит у него в висках, и все бежит, мимо машин, едущих на юг, насколько хватает сил.

Генри Паттини, отец. Маделейн Паттини, мать. Томас, их сын.

Андреа, их дочь.

X и л д а, кузина.

Действие происходит в наши дни в провинциальном городке, в марте.

Пояснения для режиссера

Пьеса далека от реализма, это определяет и оформление сцены, весьма схематичное: гладкие панели в простой деревянной оправе. Однообразный серый цвет. Только лестница и комнатка наверху выделяются на общем фоне. Лестница совершенно белая. Комнатка наверху в противоположность остальным помещениям с их предельно скупым колоритом представляет собой пеструю мешанину всякой всячины. На стенах — афиши, гитара или мандолина. Вороха бумаг, портреты музыкантов. Граммофон. Разноцветные обрывки ткани. Когда впервые зажигается свет, зритель, уже присмотревшийся к серым краскам жилища Паттини, внезапно обнаруживает в этом доме яркий, сверкающий новый мир — комнатку, в которую бывший музыкант удаляется «поработать», комнатку, где роятся мечты и где в конце спектакля погибает юная Андреа.

Свет гаснет и загорается медленно. В некоторых сценах переход может быть не столь медленным — например, во втором действии, когда Хилда спрашивает: «Чем они там занимаются?», свет мгновенно заливает комнату Андреа, в то время как гостиная погружается во мрак, как бы подчеркивая направление мыслей Хилды.

Музыка. Она должна быть сентиментальной, но может звучать и как чувствительная, слащавая. Если к спектаклю не будет специально написана музыка, предпочтителен в качестве лейтмотива, проходящего через весь спектакль, отрывок из «Les Biches» Франсиса Пуленка[195]. Не следует оттенять музыкой наиболее патетические места, пусть мелодия легко кружится, сопровождая все происходящее на сцене.

Андреа и Томас. Оба очень молоды. Это ни в коем случае не должны быть актеры с хорошо поставленными театральными голосами. В первых двух действиях на девушке брюки и свитер. Черные волосы коротко подстрижены. Андреа держится раскованно, у нее порывистые движения, она постоянно занята своими мыслями. Она много курит, все время на грани истерики. На Томасе тоже свитер, под которым нет рубашки. Он не производит впечатления тупого, просто это юноша со странностями. Он болезненно восприимчив, иной раз кажется бесчувственным, а порой крайне ранимым. Движения его медлительнее, чем у сестры, и он оставляет еще более странное впечатление. Разговаривая, размахивает руками.

Мать. Эта женщина постоянно подавляет свои чувства. Вероятно, она так долго обуздывала себя, стараясь сохранить видимость самообладания и трезвой расчетливости, что это стало ее второй натурой. В голосе металл.

Отец. Он лишь присутствует. И все время пытается «успокоиться», хотя на самом деле в этом нет нужды. Однако причислить его к «предметам неодушевленным» тоже нельзя. Этот человек скорее служит громоотводом, который гасит лихорадочное возбуждение остальных членов семьи. Он тем самым как бы дает передышку зрителю.

X и л д а. Выросла в доме рядом с тяжелобольной матерью, воспитывалась в пансионах. Преждевременно состарившаяся девушка. Она не вызывает улыбки, несмотря на всю наивность ее суждений.

Разрез дома Паттини. Справа гостиная. Стол, шкаф, кушетка, несколько стульев. На стене старая афиша концерта Паттини. Окно с правой стороны выходит на улицу. На заднем плане дверь, ведущая в спальню родителей. Слева на три-четыре ступеньки выше гостиной комната Андреа. Железная кровать. Между этими двумя комнатами вверх уходит лестница, ведущая в маленькую комнатку над гостиной.

Когда открывается занавес, освещена только гостиная. Паттини, усталый, согбенный человек лет пятидесяти, сидит на кушетке. Он говорит медленно, вяло и подчеркнуто миролюбиво. Его жена когда-то, по-видимому, была красавицей, но от былой красоты уже ничего не осталось, она стала суровой и раздражительной. Мать за столом, пьет кофе.

Мать. Ты отлично знаешь, Паттини, запонки нужны Томасу. Для чего они понадобились тебе именно сегодня? Можно подумать, ты нарочно все это придумываешь. Тебе хочется, чтобы он выглядел оборванцем? Ты ведь знаешь, как много от этого зависит, и тем не менее не можешь обойтись без своих фокусов.

Отец. Неужели один раз нельзя взять его запонки? Он же берет мой крем для бритья и носит мои рубашки. Так почему я должен вечно закалывать манжеты булавками?

Мать. Наденешь их завтра, Паттини. Можешь надеть и послезавтра, хоть каждый день носи их, начиная с завтрашнего дня, но не сегодня, когда все поставлено на карту.

Отец. Ну хорошо, хорошо. Возьми. (Расстегивает запонки и протягивает ей.)

Мать кладет запонки на стол.

Мать. Знаю я тебя. Снова хочешь затеять скандал, хочешь довести меня и все испортить.

Отец безнадежно машет рукой.

Мать. Пытаешься спрятаться, да? У тебя, как всегда, от страха коленки подгибаются, и ты уже готов сбежать из дома. Так и скажи. Дверь вон там, иди, пожалуйста. Брось меня тут одну, в этой лачуге. Мне ведь не впервой все расхлебывать. Двадцать пять лет только этим и занимаюсь. Иди.

Отец. Никуда я не пойду, ты же знаешь.

Мать. А ведь тебе хочется, очень хочется сбежать.

Отец. Мне некогда. Нужно еще поработать над концертом.