— Надеюсь, вы не обиделись на меня, менеер Вандерелст, что я неосторожно спровоцировала вас на это? — спросила она, когда крик учителя затих за захлопнувшейся дверью. — Извините, я пойду к мужу…

— Да, да, разумеется. Он не болен?

Когда она выходила из гостиной, карлик и его жена разговаривали очень тихо, казалось даже, что они лишь обмениваются жестами. Слова, которые никогда прежде не звучали в ней, вдруг стали рваться наружу, ей стало страшно, что сейчас в кабинете она скажет ему: «Дорогой Альберт». «Голос, проникающий в самую душу, — подумала она. — Я ничего ему не скажу».

— Менеер, — сказала она, без стука войдя в кабинет. Он лежал на диване, уткнувшись лицом в коричневые бархатные подушки, словно желая как можно глубже погрузиться в темный бархат. Она коснулась его плеча.

Он повернулся. «У него лицо палача, — подумала она. — Лицо палача, потерявшего жену или ребенка, перенесшего тяжелый удар. Лицо побежденного палача». Он глядел на нее, и выражение его лица постепенно менялось.

— Бланш, — сказал он, и в его голосе зазвучали привычные, естественные интонации. — Скажи им, чтобы они ушли.

Почему он не произнесет тех слов, которые рвутся из меня наружу (так дети на берегу моря сначала боятся войти в воду, а потом, вдруг решившись, бросаются в море и плывут), почему сам не рассказал мне о том, что было у него с Вандерелстом? Я ведь и сама догадываюсь. Я такая же, как и все женщины (мне постоянно твердит об этом сестра), и я сумею понять его, я как губка впитаю его слова и спасу его, отсосав из раны змеиный яд.

Он сел, пригладил рукой волосы, провел двумя пальцами по лицу. Потом протянул ей пачку чеков по тысяче франков.

— Тут двадцать тысяч. Скажи им: мне очень жаль, что не могу дать больше. И выпроводи их.

То были слова палача, который любит опасные игры и умеет обращать детей в карликов, который не знает ни женщин, ни слов благодарности, который умеет только одно: класть черного валета на красную даму и что-то бормотать за дверью своего кабинета. Она вышла и вновь стала просто женщиной, которая возится на кухне, ходит по саду, спускается в погреб, бродит по коридорам и комнатам огромного безмолвного дома, которая любит всех людей за забором и кричит из темноты, куда не доходит свет уличных фонарей: «Добрый вечер!» А потом идет к дому с тенями ветвей на фасаде, с чисто прибранными комнатами. Она стучится в дверь кабинета: «Я еще нужна вам, менеер?», словно ребенок, который испрашивает отпущение грехов в монастыре. Она снимает самое красивое платье, даже не взглянув на себя в зеркало, забирается в постель и слушает, как какое-то насекомое бьется в темное окно.

Это он. Вернулся. Неделя томительного ожидания позади. Она слышит его шаги. Лестница не скрипит — хотя он уже несколько лет не уходит в море, у него пружинящая походка моряка, привыкшего к палубе пляшущего на волнах корабля. Она облизнула губы, провела пальцами по бровям. Я слишком сутулюсь, а ведь тело у меня пока еще гибкое.

Он не пьян — это видно сразу, — но лицо опухшее. Наверное, от усталости. В былые дни я вскочила бы с кресла и закричала: «Где ты пропадал целую неделю?» А еще в более давние времена — эта мысль молнией пронеслась в мозгу — без всяких слов обняла бы его, порывисто и пылко.

Он сел за стол и поглядел на меня. Желтоватые сполохи в глазах, отблески на небритых щеках — от неонового света над бакалейной лавкой. О, господи!

— Здравствуй, Карел, — сказала она. — Я уже начала беспокоиться.

Он пригладил волосы, облокотился на кухонный стол, положил голову на руки.

— Я пришел за чемоданом.

Неторопливые движения, мягкий голос. Она улыбнулась, словно не понимая, о чем он говорит.

— За каким еще чемоданом? Вон тем? — Она показала на деревянный чемодан под кроватью, куда в последний раз, когда он был дома — теперь это снова происходит в последний раз, — сложила его одежду и вещи: книги, четки, бумаги и фотографию умершего ребенка. — Я не спрашиваю, Карел, куда ты собрался, — сказала она. — Я ведь никогда тебя не спрашивала об этом.

Он явился сюда из шумного, сверкающего огнями города, где я никогда не находила себе места, он уже несколько минут дома, а сказал всего четыре слова и даже ни разу не назвал меня по имени. Он снова уходит. И не просто уходит. Она начала о чем-то догадываться. О чем? Да, сегодня он пришел не с повинной. Я состарилась, стала послушной игрушкой в его руках. Еще немного — и он уйдет.

— Куда ты отправляешься, Карел?

— Неважно.

— На корабль?

— Какая разница, Герти?

Она опустила голову. Выходит, не на корабль. Что же все это значит? Тут что-то кроется.

— Куда ты идешь?! — закричала она.

Он потрогал мочку уха, потом повертел на пальце серебряное колечко, которое получил от своего отца, а тот — от деда.

— Я пришел за чемоданом.

— Неправда! — отрезала она, поднимаясь.

Во что бы то ни стало оттянуть время, задержать его. Она подошла к кровати и прилегла. Сразу заболело все тело. Он подозрительно поглядел на нее.

— Это правда, — сказал он.

— Нет!

— Перестань, Герти, — мягко попросил он, и она зарыдала, как в прежние времена, но сейчас это был лишь крик покорной, легко подчиняющейся страсти.

— Нет… — прошептала она.

Розоватые пятна неонового света падали на стол, на руку с кольцом, на прошитый крестиком свитер.

— Хочешь кофе? — спросила она. — На дорожку.

Все шло как-то не так, ненормально: она брела по изрытой, ухабистой, раскаленной дороге, поскальзываясь и то и дело сбиваясь с пути, а он стоял на обочине, крепкий, коренастый, стоял, широко расставив ноги. Она суетливо и бессмысленно кружила по комнате. Он закурил сигарету, кинул спичку на пол (как всегда делал в былые дни, которые сейчас казались ей светлыми, холодными и бесконечными), потом, скрестив, положил ноги на стул. Смотрел, как она, низко нагнувшись, вытаскивает из-под кровати чемодан. Она достала из шкафа синюю куртку, вынула из ящика рубашки.

— Снова путаешься с Альдой! — сказала она. — Не думай, что мне ничего не известно. Об этом весь поселок судачит.

— Заткнись!

Не стану я терпеть подобное обращение. Как он смеет так говорить со мной!

— Ты решил поселиться у нее? Решил начать все сначала?

Она остановилась у стола.

— Но я не согласна.

Она потерлась упругим животом о край стола.

— Я больна. Ты не имеешь права оставлять меня одну. И мадам Анри так считает. Я каждый день прибиралась тут, протирала окна, наводила порядок и чистоту, готовила пахту. Я мылась каждый день. Потому что ждала тебя. Потому что я не виновата в том, что тогда случилось.

Она ощутила неровную поверхность стола и вспомнила, как однажды в детстве спряталась под столом от матери, а дедушка, старый, с красным носом и белыми курчавыми волосами старик, спросил: «Что нужно там этой собачке?» — и кинул ей из кастрюли теплую гладкую кость.

— Я не собака, Карел! — закричала она. — Ты не можешь просто так бросить меня! Ты должен остаться.

— Я никому ничего не должен.

— Нет, должен! — отчаянно воскликнула она, мотнув головой.

Острая боль пронзила виски и шею. Она снова заплакала, шмыгая носом. За окном засветилась витрина мясной лавки. И вдруг она почувствовала удар по голове. Падая, она стукнулась лбом о край стола, упала на четвереньки.

— Пошевеливайся, Герти! — сказал он.

Хорошо еще, что на мне не было очков. О господи, что за глупые мысли, я ведь никогда не надеваю очков, если он дома или должен прийти. Она поднялась и стала складывать рубашки, две полосатые, темно-зеленую и белую, на которой не было одной пуговицы.

— Нужно пришить пуговицу.

От ушиба болел глаз, скоро это место покраснеет, потом примет зеленоватый оттенок, потом желтый. Как я выйду на улицу?

Она беззвучно плакала, перед глазами плыл теплый туман, потом она услыхала свое имя и зарыдала в голос. Он спустил ноги со стула, подошел к ней, схватил за ворот платья, зажав ткань в кулаке, и, наклонившись совсем близко, спросил: