Голоса зазвучали уже не в кабинете, а в гостиной, где горела люстра. Она вдруг подумала о том, что в доме все двери захлопываются с одинаковым стуком, и вошла в гостиную.

Он поднялся ей навстречу.

— Какая ты сегодня хорошенькая, Бланш, — сказал он и поцеловал ее в шею. «Я расскажу об этом сестре, — подумала она, — непременно позвоню ей завтра. Нужно как следует все запомнить, и эти седые волосы, и эту сухую надушенную щеку. И еще шепот: „Будь начеку!“».

— Да, да, — сказала она и взяла его под руку.

— Дорогая… — сказал он, и это слово прозвучало так, словно уже не раз произносилось в этой комнате с толстыми коврами, креслами, люстрой, бренонским шкафом и знакомым запахом его сигар. — Это менеер Вандерелст, ты помнишь…

— Да, — сказала она, кивнув. — Добрый вечер, менеер Вандерелст. — И она пожала его вялую, влажную руку.

— Очень приятно, — сказал ей человек с бесцветным лицом, с коротким ежиком, как у велогонщика, и крошечным телом, которое только сантиметров на двадцать возвышалось над столом, но она уже подошла к мефрау Вандерелст, огромной даме, вдвое выше мужа, с грубым морщинистым лицом и очень бледными губами.

— Присаживайся, — сказал учитель, подал ей рюмку вина и сел на подлокотник ее кресла. — Ты, конечно, помнишь, Бланш, — продолжал он, глядя на нее, а она тем временем думала: «Что тут происходит? Кто эти люди? Что им надо? Кто он: калека или карлик?», — моего школьного приятеля Вандерелста, о котором я тебе столько рассказывал?

Она кивнула и покраснела.

— Тем не менее вы, кажется, меня не узнали? — спросил Вандерелст и закашлялся, а она решила: «Он инвалид войны, это у него от отравления газами». — Похоже, вы удивились, увидев меня. Разве Альберт не рассказывал вам, что я перестал расти в тринадцать лет?

— Да, конечно, менеер Вандерелст.

— Но, вероятно, вы все же не думали, что я такой маленький?

— Да, конечно, менеер Вандерелст, — повторила она.

— Попридержи язык, Бернард, — заметила его жена.

— Знаешь, приятель, — сказал Вандерелст, глядя на учителя холодным, изучающим взглядом таможенника или жандарма, — я уже не надеялся тебя снова увидеть. Я ведь давно ищу тебя.

— Вот как? — удивился учитель.

Вандерелст и его жена кивнули.

— Никак не ожидал, что ты женишься. Это поразительно!

— Отчего же? — спросила она.

— О, мефрау, если бы вы знали Альберта так давно и так близко, как я, вы бы меня не спрашивали. В школе это был очень своеобразный юноша, у него были такие странные желания и привычки. Разве я не прав, Альберт?

Учитель поднялся. Когда он остановился возле стола, она заметила знакомое движение его руки, он словно дирижировал оркестром, играющим марш. Он поклонился всем и спросил:

— Кто желает джина? — Он улыбнулся ей: — Может быть, ты?

— Да, — ответила она, но не сразу решилась произнести его имя, она несколько раз произнесла его про себя, а потом отважилась: — Альберт.

Она погладила кожаный подлокотник, потом щеку и ухо и вдруг вспомнила, что забыла закрыть дверь в своей спальне и сейчас она, наверное, стукнет о стену. И еще вспомнила, как тот, кого она называла «учитель», хотя он уже давно не работал учителем, стоял, склонившись над нею, а когда она приподнялась, ее плечи подались вперед и, должно быть, казались сейчас слишком широкими и полными, да и волосы она не успела высушить. Впрочем, он едва ли заметил все это.

Каждая фраза Вандерелста непременно начиналась со слов: «Ты не забыл…» — или: «Альберт, ты помнишь…», и она спросила:

— Значит, вы учились в одном классе?

Учитель взглянул на нее, словно ожидая поддержки.

— Менеер Вандерелст учился в шестом классе гимназии, а я в последнем.

— А потом? — вдруг спросила мефрау Вандерелст.

— В университете, детка, — сказал карлик.

— Да, — сказала Бланш, — в университете.

— Выходит, вы были знакомы всего год? — спросила мефрау Вандерелст и расхохоталась.

— Два, — пояснил учитель, — в последнем классе я учился два года.

— Ради меня, правда, Альберт?

Она глядела на его рот с широкими деснами: про некоторые голоса говорят, что они скрипят и царапают, а его голос режет, точно длинный, острый нож мясника, отсекающий большие куски печени.

— Бланш, посмотри на кухне, не осталось ли там оливок, — попросил учитель.

Я все уже узнала и теперь могу уйти.

На кухне она подержала руки под струей, пока не успокоилась, потом попудрилась, натыкала в половинку грейпфрута оливок и пошла обратно в гостиную. И снова с ужасом увидела его молодое лицо и услышала странный голос, который, казалось, проникал в самую глубину ее существа.

— Любезнейшая мефрау, когда у вас родится ребенок, а Альберт только что сказал, что вы этого очень хотите…

Она подала на стол оливки и прислонилась спиной к буфету. Его шутки заходят слишком далеко.

— Тогда обязательно постарайтесь, чтобы он не остался таким же крошечным, как я, ха-ха-ха!

Он хохотал во все горло, но глаза глядели серьезно.

— Разумеется, — сказала она.

— Фу, какой ты противный, — снова вмешалась мефрау Вандерелст, — никогда прежде не слышала от тебя таких гадких речей.

— А что ты теперь делаешь, Бернард? — спросил учитель.

— Ничего он не делает, — ответила мефрау Вандерелст. — Сидит себе дома, разглядывает коллекции бабочек, иногда моет посуду да подметает пол. Больше ничего.

— Ну а что, по-твоему, я должен делать, Альберт? — спросил Вандерелст. — В моем-то положении! Я уже побывал всюду. Неделями, месяцами я обивал пороги.

— Неправда, — бросила его жена.

— Одно время работал бухгалтером, потом меня уволили. Перед тем как приехать сюда, я уже подумывал о том, чтобы пойти работать на шахту.

Оба помолчали.

— Как мы были дружны, правда, Альберт? — снова заговорил Вандерелст. — Помнишь, как мы с тобой играли? Мы ведь были просто неразлучны, правда?

— Правда, Бернард, — ответил учитель.

— Ты помогал мне готовить уроки. Хотя и небескорыстно, правда, Альберт? Ха-ха-ха!

Вандерелст наклонился вперед, пухлая рука лежала на столе, он полузакрыл глаза, острый нос был похож на указующий перст.

Он обернулся к ней и заговорил доверительно:

— Иногда он приходил ко мне, когда родителей не было дома, мы забирались на чердак, ему было тогда двадцать, а мне тринадцать, и мы с ним играли, помнишь, Альберт? Он прятал камушек в карман брюк, а я должен был искать его там. А за это он выполнял мои домашние задания. Помнишь, Альберт? И каждый раз, обнаружив в кармане дыры, я кричал от страха.

— Ах, Бернард, зачем ты рассказываешь такие вещи, — сказала мефрау Вандерелст.

— А почему нет? Альберт тоже любит вспоминать об этом. Я уверен.

— Тебе не кажется, Альберт, — на этот раз его имя легко слетело с ее губ, — что менеер Вандерелст похож на тамарина?

— Да, — ответил он и впервые за этот вечер улыбнулся.

— А что такое тамарин? — лениво спросил Вандерелст.

— Тамарин — это обезьяна с гравюры в моей спальне, — сказал учитель. — Она очень похожа на человека, питается только фруктами. Туземцы называют ее великим мастурбатором.

Мефрау Вандерелст захихикала, прикрыв рот рукой.

— Правда, ростом она метр восемьдесят, — заметил учитель.

И вдруг он закричал, словно испугавшись чего-то. Такой крик она уже слышала однажды, когда приходил нотариус. В этой самой гостиной, где находились еще его отец и брат. Пронзительный крик, который, казалось, не могут производить голосовые связки человека, он был похож на вой бормашины. С той поры его отец и брат никогда тут больше не появлялись.

«Мой муж изранен душою», — подумала она. «Я изранен душою», — пели они на старофламандском на празднествах религиозной общины. Я прихорашивалась и была такой же красивой, как моя сестра, когда та в воскресный вечер отправлялась на бал, он тоже сказал мне сегодня, что я хорошенькая, и поцеловал в шею. Словно я никогда не служила тут экономкой, а всегда была только его женой.