— Нет, Клод.

— С головы до пят.

— Нет.

— Почему ты не хотел танцевать со мной сегодня вечером?

— Я танцевал с тобой.

— Ты только делал вид. Когда я взял тебя за плечи и повел в танце, ты сделал такое лицо, будто я всадил в тебя нож. Ты что, боишься, что я заразный? Что я дьявол? Или вампир, который будет пить твою кровь?

Ио коротко смеется, и Клод чувствует, как в нем все деревенеет, ему становится зябко, он стучит зубами.

— Но ведь ты пьешь кровь Иисуса.

Ио ударяет ладонью по подлокотнику кресла.

— Ну хватит. Замолчи. Довольно, я сказал. Не касайся того, в чем ничего не смыслишь.

— Ты прав. — Короткое молчание. — Я тоже молюсь. Иногда, — говорит Клод.

— И кому же ты молишься? — Ио спрашивает, как на исповеди в церкви.

— Ему. Я прошу Его. О разном.

— Молятся не только для того, чтобы о чем-нибудь просить.

— Но ведь Его-то на самом деле нет.

— Клод, думай, что говоришь.

— Я не говорю, что Его нет вообще, я говорю, что Он есть и что я говорю, что Его нет.

— А если тебе придется сейчас предстать перед Ним? И Он есть?

— Если Он мне скажет: «Клод, иди ко мне», тогда я скажу, что Он добрый. А если Он поступит так же, как ты, когда отказался со мной танцевать, тогда…

— У меня болела спина, Клод. Честное слово.

— О, ведь ты привык обманывать людей, — говорит Клод. Ему не хочется, чтобы усталость парализовала его окончательно, в нем зреет жар, в каждом суставе бьет электрический разряд.

— Значит, я привык обманывать сам себя, это ты хочешь сказать? — Ио поднимается, делает несколько шагов, полы халата падают вниз, на фоне темного письменного стола светятся белые икры.

— Ты как болезнь, — говорит Клод.

— Я? — («Я?» — в точности как Джакомо. Всегда все сваливает на других, а самого никогда не бывает дома.)

— И Он тоже. Кто Его себе завел, никогда от Него не избавится.

— Верно.

— Ага! А почему? Почему Он так меня мучает, что у меня из глаз рассол брызжет? Хотя Он заранее знает, что мне с Ним не сладить, да и с тобой тоже. Значит, вам обоим, потому что ты точно такой же, как Он, вам обоим любо смотреть, как я корчусь, будто угорь, на твоей вилке.

— Я только Его слуга, так же, как и ты, в конечном счете.

— Не переворачивай мои слова! Я ни о чем тебя не прошу. Ни о чем.

— Ну конечно, — говорит Ис. Клод видит, как он сонно грызет свою мертвую сигару, и знает, что бы по этому поводу сказал доктор Симонс, какие привел бы доказательства; экскремент и сосок, но он ничего не говорит, ничего, потому что щель между оконными шторами светлеет, Ио теряет краски, теперь он цвета желтоватой сепии, словно увеличенная фотография из паспорта, а его бледные губы с трудом удерживают рвущийся на свободу смех.

— Почему ты ходишь туда-сюда?

Ио останавливается, садится за письменный стол, заваленный бумагами, словарями, печатями, а между ними — две бронзовые фигурки, очки, пепельница, пепел от сигары.

— Только женщина способна настолько сильно стремиться к Нему, что может почувствовать Его приближение, — говорит Клод и, не дожидаясь ответа, продолжает: — Ты не хочешь больше разговаривать? Мне замолчать?

— Нет, — нехотя цедит Ио и принимается для виду исправлять красным фломастером какой-то машинописный текст.

— Как мы все вчера смеялись во время твоей службы!

— Да, разумеется.

Клод знает наверняка, что это неотвратимо, что нынче он последний раз в Меммеле, что эти слова не сотрутся в его памяти до конца жизни, что печальная кроткая терпимость Ио на самом деле означает решительный протест, а ему, Клоду, хочется, чтобы этого не было. Он пинает стол, дерево трещит, наверное, этот треск разносится по всему дому — так трещит проломленный череп.

— Почему ты против меня? — (Я превращаюсь в Джакомо, душа моя!) — Что ты крутишься, как кот вокруг горячей каши? — (Горячая каша — это я сам.)

— Клод, подумай, как я могу быть против тебя!

— Так, так! — Это присловье Ио, но на сей раз оно резко вырывается из уст Клода. — Расселся тут в домашнем халате! Не думай, что я ничего не понимаю. Ты снял свою тогу, чтобы быть вровень с нами, стать одним из нас, а когда ты со мной, то боишься показать мне свою смешную белую шкуру, о нет, тебе снова понадобилось напялить свою тогу, этот халат, чтобы дать мне почувствовать, что я не такой, как они, что я другой, что я тебе противен.

Клод замолкает, сам пораженный этим взрывом и удивленной реакцией Ио. Слышно, как на улице разговаривают крестьяне, как постукивают деревянные башмаки спешащей мимо женщины. Ио встает, расправляет плечи, выходит из-за письменного стола, цепляется халатом за угол.

— Уже очень поздно, — говорит он.

Фелина набрасывается на него (Клод нежно проводит рукой по его затылку). Ио защищается, у него сильные руки.

— Тихо, — говорит он, — что это с тобой?

Клод садится на софе.

— Не уходи, — просит он.

Ио останавливается возле двери.

— Теперь спать, мы продолжим наш разговор завтра.

— Нет, — говорит Клод. — Прошу тебя. Я больше не скажу ни единого дурного слова.

— Завтра, — говорит пастор.

— Ио!

Дверь распахнулась, правая нога уже шагнула через порог — алюминиевую планку, отделяющую линолеум от паркета в коридоре.

— Ты единственный, кого я уважаю.

— Спасибо, Клод.

— Я готов спать у твоих ног.

Нога в сандалии делает шаг назад — в комнату и на секунду замирает, пастор остановился, прислонясь к дверному косяку.

— Нет, — говорит он.

— Ты даже не будешь знать, что я рядом, когда я буду лежать возле твоей кровати.

Клод произносит это в комнате, полной утреннего света, он обращает свои слова к другому, ярко освещенному, хотя и смутно различаемому предмету — рисунку сепией, на котором тени размыты неоновым сиянием утра.

— Ты и в самом деле похож на Натали, — говорит пастор.

— Ты не должен был этого говорить, — отвечает Клод, но уже тогда, когда остается один в этой комнате с запахом кожи. — Ты не имел права этого говорить. Это ложь.

Непривычно, нехотя осознавая, что он уже позади, этот праздник поминовения, с веселыми гостями — родственниками, обожавшими ее целый день и целую ночь, хмель выветрился, но еще чувствуется свинцовая тяжесть где-то в области почек и в ногах, а лицо словно зажато, как тисками, шлемом волос, железной сеткой развевающихся волос, и кажется, что именно от них этот постоянный шум ветра в правом ухе.

Натали даже не хочет окинуть взглядом поле битвы — свой дом — и упрямо начинает уборку с уголка гостиной, возле окна. Встав на колени, она собирает в ладонь окурки, крошки пирога, спички, конфетные обертки, складывает все во вчерашнюю «Хет Фолк»[154], которую Ио уже прочитал (потому что кроссворд уже решен, он справляется с этим за десять минут), она довольна, эта служанка господа, и, тихонько посапывая, бормочет:

— Сейчас придет Лютье, а я еще тут вожусь.

Натали прикидывает, что машина уже, верно, выехала на автостраду, если Антуан едет не слишком быстро, и чувствует, что ее неодолимо клонит ко сну.

— Нет, сейчас нельзя, — говорит она, — придет Лютье и увидит весь этот свинарник.

Она потирает ушиб на ноге (когда ее будили, Антуан вместо домкрата использовал альпеншток Яна-миссионера, брата Ио, и при этом немного задел ее ногу). На всякий случай Натали снова плотно задвигает шторы из тяжелого синего плюша, деревенским нечего тут высматривать, особенно сейчас.

— Не может быть, — говорит она вслух, — чтобы вы…

Каждый раз, когда она наклоняется, ветер в ушах налетает порывом, грозит одолеть ее, заполнить всю черепную коробку. Она встряхивает головой и продолжает полоть свою сорную траву. Время от времени Натали спрашивает:

— Кто там?

Ей кажется, что она слышала какой-то шорох или, скорее, посвист и треск — словно кто-то продирается через кустарник, хлеща прутом направо и налево. Все гости, наверное, уже добрались до дому; эти двое, Джакомо и Жанна, давно лежат в постели, но не спят, Джакомо возмещает причиненный ему ущерб и молча шлет проклятия сестре своей жены. А может быть, грызет свой пирог — сухарик из прессованной морской травы, а Жанна, лежа в полуметре от него, без всяких угрызений совести встречает его обвиняющий взгляд, слушает его мерзкие и беззвучные ругательства. Родня возвращается домой; Антуан, пошатываясь, ведет вверх по лестнице Лотту, там, на площадке, их ждет кот Виски; а в пустом доме с голыми стенами Альберт, любимец ее и Матушки и никудышный мужик, входит вместе с Клодом в спальню, и они вдвоем начинают тормошить Таатье, потому что Альберту захотелось еще кофе. Таатье спрашивает их, как прошел визит, и они отвечают — собственно, так оно и есть, — что принимали их очень хорошо, ни в чем не отказывали и обед был роскошный. «А Натали?» — тут же спрашивает Таатье. «Она хорошо выглядит, помолодела, только сердце немного барахлит, в этом возрасте оно уже плохо справляется с таким весом». «Она тянет сейчас на сто два, хотя и сбросила семь кило», — говорит Клод.