— Что же он говорил про тот день, когда увидел Граббе, вернувшегося в Алмаут после поездки во Францию? — нетерпеливо спросил я.

Рихард Хармедам долго чесал поясницу.

— Этот парень только и делает, что лжет, — сказал он. — С самого начала. Представляешь себе, он вешал всем лапшу на уши, будто брал уроки у Колбе[84] и Арно Брейкера! Так мы ему и поверили! Не знаю, интересует ли вас пластическое искусство, но когда мефрау Хармедам и я увидели первые скульптуры Спранге, мы все поняли. Брейкер, Колбе! Как же! Да он им в подметки не годится!

Ах эти матово поблескивающие, совершенные формы арийского мужчины и его женщины, держащих друг друга в объятиях, ах эта чистая аура вокруг их высеченных из мрамора, а затем отполированных животов и профилей, ах неразрывная спаянность этой пары, изваянной в человеческий рост, гладкие, как нутряное сало, чувственно-скользко-чувствительные, как китовый жир, эти тела нельзя потреблять, нельзя пощекотать, у них нет ни выводящих отверстий, ни позвонков, они единое, монолитное целое, эта арийская чистота и божественная незапятнанность, и тут же, на правой странице «Сигнала»[85]? присели на корточки, как проклятые, придавленные к земле дурной наследственностью, насильно извлеченные из сумерек двое выродившихся дегенератов, с угольными обломками там, где должны быть зубы, с дырками в ребрах, с масками ужаса вместо лиц.

— Этот парень лжет так же легко, как дышит, — сказал Рихард Хармедам. — Что с него взять, он ведь учился в школе иезуитов. А уж от этого не избавишься. И хотя Граббе — если так можно выразиться — обратил его в иную веру, в нем все-таки что-то осталось от прежней болезненной нервозности. Грех, сам понимаешь, а еще страх и жажда идеала — такое рано или поздно обязательно вылезет наружу.

Лысый старик с тонким детским голосом заставил себя стать серьезным, отчего его младенческое, помятое лицо обрело еще большую недостоверность, он показал на парк, ударил рукой по чему-то, скрытому за шелестящим лесом, за парками, холмами, городами.

— Так вот, и вы и я, мой дорогой, штудировавшие античных авторов и пробовавшие отождествить себя с ними, поскольку они благородно и достойно несли свою судьбу, мы можем посмеяться над подобными вульгарными потугами, которые направлены на нечто совсем иное, не так ли, и тем не менее мы должны признать, что сей нездоровый разлад в человеке иной раз дает результаты. Как? Мне послышалось, будто вы что-то сказали. Как только появился изменник из Тарса[86], рассыпал кругом свою ядовитую пудру и извлек из греха возможную прибыль для того света, что тогда осталось нам с вами? Только усмешка, разумеется, только ирония. Но и на это мы оказались неспособны. Мы пали на колени пред христианством, мы, античники. И, мой дорогой, моя самая большая боль, что Граббе был отравлен осадком первородного греха, ибо в конце концов именно сострадание, это никому не нужное чувство, привело его к гибели.

Он внезапно закашлялся, пригнувшись к земле, а я так и не отважился постучать ему по спине. Мы отправились в сад — вот-вот должно было начаться заседание — и остановились перед конусообразной горой гравия.

— Как будто утешение, если в нем есть настоятельная потребность, можно найти в чем-нибудь ином, нежели в безутешности другого, — он вздохнул. — Ах уж эта надежда!

Странно просветлевшим взглядом он окинул Алмаут, лежащий в тени низко опущенных ветвей.

— Надежда? — спросил я.

— Да, — сказал он.

И я подумал, что именно надежда питала всю его жизнь, но сразу же отбросил эту мысль: надежда — это бессмысленный груз, который люди взваливают себе на плечи, унизительное тепло, заставляющее их искать холодную грязь, в которой они барахтаются, как…

Старик поднял садовый шланг и направил его на кучу гравия, я помог ему, приняв у него шланг и прижав его к своей груди, пение струй стало звонче, гравий зашевелился. И тут рядом со мной встал Граббе. Вот оно, Корнейл! Если тебе удастся прочесть эту тетрадь вместо моего вырванного из времени заказного рассказа, ты возьмешь ручку и в этом месте поставишь крестик на полях! Я ничего не знал о физическом облике Граббе, кроме того, что поведали мне статуи, но вот он стоял подле меня, и я ощутил его дыхание у себя на затылке, когда он крикнул, как кричит чайка или ребенок, которому повредили голосовые связки. Я крепче сжал шланг, моя спина окаменела, мое лицо провалилось вовнутрь, словно кто-то изнутри всосал мои щеки, диафрагму как бы сдавило металлическим обручем. Кто-то жевал меня, мои челюсти крошились, я упал. Луч струй из садового шланга разлился фонтаном, орошая меня, пока я неподвижно лежал с широко раскрытыми глазами. Рихард с дружелюбной воркотней помог мне подняться, и Граббе исчез. Он стал так же неосязаем, как мгновение назад мощно ворвался в меня. Я улыбнулся Рихарду, и я — кастрат, рассказчик, voyeur[87] — уже не был тем, кем был раньше. Рихард игриво направил на меня шланг и промочил мне ботинки, я засмеялся, на этот раз моим собственным ртом.

Мы услышали, как в отдалении снова, окликая друг друга, собираются делегаты, разбредшиеся по парку, и я медленно пошел к темному Алмауту, где Граббе, который, по словам Рихарда, предался величайшему греху — самоуничтожению, больше не жил, ибо он жил во мне, неистовствовал во мне, он начал разрушать меня, расщеплять. Спранге вышел мне навстречу, он шепнул обо мне несколько слов старику, шагавшему рядом, но он больше не мог — после свершившегося со мной — унизить меня, я улыбнулся ему и пошел вместе с ним в своих насквозь промокших, пищащих от сырости ботинках.

Учитель сидел между делегатами в первом ряду. Прямо перед ним, между ним и докладчиком, стоял круглый столик, на котором лежали книги, судя по заглавиям вышедшие из-под пера присутствовавших здесь делегатов: «Мои страдания под бельгийским террором», «Проблемы индивидуума», «К плановой экономике»; несколько номеров журнала, название которого невозможно было прочесть, на последней странице была напечатана издательская реклама, извещавшая о выходе книг: «Стремление и…» доктора теософии П. Талдера, «Мать и ее муж» доктора Й. Ватерлинка. Учителя уже давно преследовал какой-то удушливый, затхлый запах, но он приписал это своей чрезвычайной чувствительности к запахам — он всегда первым ощущал дурноту, когда в класс проникал угарный чад с кухни, в то время как по-бычьи здоровое стадо, ничего не замечая, невозмутимо сопело себе в обе дырки, — он заставил себя не обращать на это внимания и усиленно слушал господина в твидовом костюме и горных ботинках, которого Спранге представил как мыслителя и поэта Берта ван Вагерена, — тот читал свое эссе о Виллеме ван Сафтингене[88], монахе, который покинул свой монастырь в Грунинге ради того, чтобы бить французов. Мефрау Алиса после десерта исчезла.

Сандра не слушала. Еще меньше слушал сидевший рядом с ней старик с увядшей гвоздикой в петлице, он спал, время от времени у него из носа сползал лучик крови, он втягивал его обратно, он упирался локтем Сандре в бедро, однако это, судя по всему, не причиняло ей ни малейшего беспокойства.

Ван Вагерен был высоким и огненно-рыжим, он перекатывал нефламандские «р», напичкав свою речь эпитетами, противоречащими друг другу. Извлекши из закоулков истории Битву Золотых Шпор, он провел параллель между 1302 годом и сегодняшним днем и клятвенно заверил слушателей, что современная борьба продиктована той же, что и в те давние времена, необходимостью. Учитель уже около часа — с тех пор как он поговорил со стариком и помог ему полить цветы — чувствовал себя скверно. Конечно, все это было забавно, но эта атмосфера проклятия и памяти об этом проклятии и почитание погибшего Граббе, царившие в Алмаутском доме, оседали у него в суставах, как вирус гриппа, и он поймал себя на том, что он, сидя на твердом неоготическом стуле под ясным взором Сандры и ее дружков, изображает сейчас кого-то другого, возможно, Граббе, вот так же сидел тот, не откидываясь на спинку стула с прямым словно свеча позвоночником, и он подумал: «Так ведут себя мужчины, когда после ковбойского фильма в зрительном зале зажигается свет, вразвалочку идут к выходу, небрежно держа на бедре руку, где должен висеть револьвер». И он был не слишком удивлен, когда после эпического поэта и мыслителя объявили его выступление. Спранге представил его как северонидерландского историка-исследователя доктора Хейрему, и он начал говорить, причем голос его утратил снисходительные или дидактические учительские интонации, сейчас он был отрывистым и звонким. Пока господа изучали его, а старик с увядшей гвоздикой в петлице проснулся и перевалился на другой бок, откатившись от Сандры, смотревшей на него (учителя) с ненавистью, он возвестил, что в его докладе речь пойдет (ему непременно хотелось обскакать ван Вагерена) о восстаниях на Побережье в 1340 году[89]. Он удовлетворенно покосился на ван Вагерена, доставшего записную книжечку и лизнувшего кончик крохотного карандаша. И тут он увидел, как Спранге подмигнул Сандре. Поставив каблук на кованую решетку вокруг очага, учитель облокотился на мраморный камин, стоя лицом к вырядившимся господам, уцелевшим в огне сражений и в память побежденного, уничтоженного и бесследно канувшего шарфюрера слушавшим скверные вирши, и его тревога разгоралась по мере того, как он блистал историческими экскурсами, обеляющими софизмами, которые, по существу, ничем не отличались от тех, коими выступавшие сотрясали воздух на партийном собрании у Директора; он стоял лицом к лицу с распаленными любопытством почитателями Граббе, готовыми истолковать каждое из его высказываний как новое откровение по поводу их кумира; они сразу же, лишь только учитель назвал тему, силой своего воображения заменили Побережье бескрайней степью, Черкасской топью, погребшей их, окруженных Вторым Украинским фронтом под командованием Конева и Пятым гвардейским танковым корпусом Ротмистрова; учитель стоял перед ними, охваченный удивлением. Хотя я и в тисках Граббе, думал он, я больше не он, во всяком случае сейчас. Я скоро забуду о нем, и хотя над ним еще порхнуло крылышко стыда за всю эту глупую затею, он прыгнул в пустоту, уцепившись за фалды вдохновения: