— Юфрау, мадам Жанна уже уехала.

Жалостливый, слабый голос совсем не похож ни на голос Натали, ни на голос кого-либо из ее родни.

— Тихо, — говорит она и лепечет, рассказывая дальше, она бубнит в одеяло, которое еще пахнет духами Жанны, оно слишком короткое и не закрывает ее ног, хотя и защищает тюремную решетку ее уха. Натали укачивают волны домашних хлопот Лютье, потом она просыпается от жужжания слепней за окном, пьет кофе и болтает с Лютье о хозяйственных делах, о заготовках на зиму и о том времени, когда ношение пасторского облачения перестанет быть обязательным. И что бы она ни говорила позже, во время семейных встреч Хейленов в Руселаре (потому что Ио окончательно решил больше не устраивать подобных встреч в Меммеле, словно для того, чтобы навеки стереть с лица земли это имя — Ио, как будто это имя и все, что связано с ним по соседству, все, что «насчет Ио», в этих местах никогда и не существовало), сейчас Натали не испытывает ни малейшего предчувствия.

О смерти Клода она узнает после обеда по телефону. Об этом ей сообщает Альберт. Он не привык говорить по телефону и поэтому необычайно четко выговаривает каждое слово. Таатье обнаружила сына в его комнате уже мертвым — он повесился на скакалке, привязав ее за крюк в стене. Все произошло, по-видимому, довольно быстро. Натали плющит себе ухо о бакелитовую мембрану. Его нельзя хоронить со всеми на общем кладбище. Она зовет пастора, который завтракает в гостиной, в последний раз она называет его этим именем — Ио. Он долго не появляется, и она идет сама в гостиную, рассказывает ему, он смотрит на нее как на смертельного врага, как на дьявола, дьявола в образе женщины, со всеми ее слабостями и властью над людьми.

— Как это могло случиться? — хрипит она. — Что это было?

— Старая кобыла, — говорит он, и она убегает прочь. «Было — кобыла, очень складно», — проносится у нее в голове, пока она бежит на кухню, а оттуда в сад, к гроту.

Отец вышел из дому, и в комнате сразу наступила тишина; Петер в домике, устроенном в полумраке под лестницей, — здесь он играл, и игра эта завораживала его — провел влажной рукой по своей курточке, одернул ее и представил себе мать: вот она сидит, уронив на колени распухшие руки, не отрывая взгляда от цветастых кухонных обоев, потому что отец ушел, она всегда так смотрит на эти стены — словно буравя их неподвижным взглядом, словно силясь понять, что там происходит без нее; отец же, сбегая по ступенькам, бросил, даже не обернувшись: «Ты идешь, Петер?»

Петер хотел догнать его на лестнице, но не смог. Он перепрыгивал через две ступеньки, но отец шагал очень быстро, и только в тесном, заставленном детскими колясками коридоре, на стенах которого пестрели разноцветные счета за воду и газ и белела табличка с надписью «Пожалуйста, вытирайте ноги», только в этом коридоре отец остановился, поджидая сына, и Петеру удалось нагнать его. Он взял отца за руку, и они зашагали по улице. Потом повернули к вокзалу. Глядя в витрину книжного магазина, отец сдвинул на лоб шляпу, поправил галстук. Оба замедлили шаг.

— Хорошо бы радиоприемник снести в заклад, да мама не разрешает, — сказал отец.

Стояла жара, на улице было пыльно, прохожие лениво глазели на витрины. На перекрестке стоял полицейский в светло-голубой летней униформе, и тут только Петер заметил, что отец щурится от яркого света. Видно, оставил дома темные очки. Значит, они так ругались, что отец позабыл обо всем на свете и выскочил на улицу не помня себя: шляпа сбита на затылок, галстук съехал в сторону, ботинки в пыли. Хорошо, что сегодня суббота, не то он в таком виде явился бы к себе в контору. А случись это в воскресное утро, мог бы выбежать из дома даже в пижаме и шлепанцах.

Мать никогда бы так не поступила. Она, конечно, не покидает своего кресла, но передвигаться все-таки может. Однако мать обычно сидела молча, не раздражаясь и лишь изредка бросая ледяным тоном: «Ну и гнусный же ты тип, Херарт». И, с шумом выпустив через нос воздух, добавляла: «Ф-фу, нет, ты не просто гнусный тип, ты еще и трус, ф-фу, да если бы я была такой, как ты, если бы я раньше была такой, как ты, мы бы не жили сейчас в роскошном доме из двенадцати комнат».

«Из которых девять сдаем», — орал отец срывающимся голосом, судорожно вцепившись дрожащими руками в подоконник, стол или стул. Он хватал газету и, скомкав ее, швырял в угол. Потом медленно шел к окну и принимался разглядывать стену напротив, всю в пятнах и трещинах, напоминавших фигурки каких-то носатых человечков, а дом внизу слева походил на взбрыкивающую лошадь — у этого дома были совсем лошадиные ноги. И вновь слышался бесстрастный, не допускающий никаких возражений голос, а в ответ ему — другой, сиповатый, срывающийся на крик. «Вечно он уходит из дома», — думал Петер.

— Папа, почему обязательно нужно уносить радиоприемник? — спросил он.

— Совсем не обязательно, но так будет лучше, — ответил отец.

Они свернули в переулок и теперь шли по затененной дорожке, держась поближе к домам.

— Можно подумать, это я во всем виноват, и все-таки так будет лучше, — продолжал отец. — Ведь я приемник даже не включаю, ты же знаешь, Петер. Тебе хорошо известно, кто у нас допоздна слушает радио. А я не желаю портить отношения с соседями.

«Ну да, — подумал Петер, но вслух этого не сказал, — ну да, станешь ты портить отношения с соседкой, ведь когда ты забираешь у нее белье из стирки или забегаешь к ней за маргарином, хлебом и уксусом, мать тут же делает мне знак, чтобы я перестал играть, и шипит: „Ш-ш-ш“. А иной раз, когда я перестану беситься, уткнусь в Библию и вдруг подниму глаза, я перехватываю ее взгляд — она старательно разглядывает стену в цветастых обоях или портреты своих родителей, будто хочет сквозь стену услышать и выведать что-то о нас с тобой, о той страшной тайне, о которой она догадывается, хотя ничего и не слышит. Она, должно быть, очень страдает, как в тот раз…»

— …Как будто я виноват, что она упала с лестницы.

«Снова начинается», — подумал Петер.

Проводя пальцем по ребристому каменному краю подоконников, вдоль которых он шагал, отец, слегка запинаясь, выдавил:

— …Знаешь, Петер, я тогда еще в пансионе был, как-то пришли святые сестры и говорят: «Херарт Аартс, твоя мама тяжело больна, она упала с лестницы, помолись за нее», а через две недели, когда моя мать, твоя бабушка — ты, конечно, не помнишь ее, впрочем, мы однажды ездили к ней в Херент, — так вот, когда она пришла навестить меня, я очень удивился: «Да ты вовсе и не падала, ничего не заметно». «Не заметно? — возмутилась она. — Вот смотри, какая ссадина», — и она раздвинула волосы, чтобы я мог рассмотреть кожу на ее голове. «Ну вот, видишь?» — спросила она, а я так ничего и не увидел. Тогда сестра Констанция, она как раз провожала гостей, подошла к нам и громко сказала, показывая куда-то: «Ну конечно же, Петер, ты видишь шрам, вот посмотри сюда». «Да», — подтвердил я, хотя по-прежнему ничего не видел.

— Она, наверное, сказала «Херарт», эта сестра Констанция, — поправил его Петер.

— Да, да, конечно. «Ты видишь шрам, Херарт?» — спросила она, и я решил выяснить у мамы, с какой высоты она упала. «С большой», — поспешно ответила за нее сестра Констанция. Только потом я понял все, когда увидел свою сестричку, которая умерла через три месяца после того случая. Да, тогда я понял все.

— Так, значит, никакого шрама не было? — спросил Петер и подумал: «Почему же бабушка сказала, что он был, если его не было? Непонятно. До чего же я глуп, глупее своего отца».

— Но я был совсем ни при чем, когда она и в самом деле упала с лестницы. Я имею в виду не мою мать, конечно, а твою, ведь меня в тот день не было дома. Да, меня дома не было. А она словно хотела выяснить, хочу ли я, чтобы у тебя была сестренка. Можно подумать, я виноват, что задержался по делам.