— Да, да, — торопливо проговорил Петер.
Позади осталось городское кольцо, и теперь они шли через квартал, сплошь застроенный домиками для стариков, как две капли воды похожими один на другой. Перед каждым был садик с металлической калиткой и дорожкой, посыпанной песком, с неизменной лужайкой, украшенной рыболовом из камня или раскрашенными гномами. Здесь, на площади, укрывшейся среди цветущих деревьев, трамваи делали круг.
В одном из садиков похожий на Петера мальчишка в черных штанах и длинных черных чулках играл с деревянным ружьем.
— Как будто я виноват, что ей все вырезали внутри, — сказал отец, когда они переходили площадь.
Когда они зашагали по песчаной проселочной дороге с глубокими неровными колеями, Петер выпустил потную отцовскую руку и пошел с ним рядом. Весна, а уже довольно жарко.
— В этих местах я много фотографировал когда-то, — сказал отец, — теперь тут все иначе.
— Дороги тогда еще не было? — допытывался Петер.
— Да нет, была.
— А это поле? Эти дома? И черепичная фабрика?
На каждый новый вопрос отец только покачивал головой, по всему видно было, что он уже совсем успокоился.
— Все как и прежде, хотя и появилось много нового, — ответил он.
А Петер думал: «Вот уже весна, потом наступит лето, придет осень, а за ней и зима. Скоро, может, уже через год, люди затопчут эту колею, земля станет твердой, как камень, и по ней будут ездить другие машины и велосипеды. Может, это хотел сказать отец? Как знать…»
Он внимательно посмотрел на отца, на его лицо с правильным тонким носом. Странно, что отец уже бывал прежде в этих местах. Наверно, и он, Петер, через несколько лет придет сюда и скажет: «Теперь тут все иначе». Только отца уже не будет рядом.
— С кем ты был здесь? — спросил он.
— С твоей матерью, — ответил отец. — А еще раньше — с мальчишками из нашего класса. Мы носились наперегонки отсюда и до самого моста, а наши сестры стояли вот тут и хлопали в ладоши. Мы рвали в поле толстые травянистые стебли, делали из них свистки и свистели вечером в спальне.
— И вам это разрешали?
— Да нет, конечно. Наутро наказывали всех до единого. Но мы все равно опять принимались за свое.
— Хотел бы я пожить в пансионе, — сказал Петер.
Отец сорвал стебелек, надкусил его и попробовал свистнуть, но у него ничего не получилось.
— А на вкус точь-в-точь такой же, как тогда, — сказал он.
— Интересно, да? — Петер улыбнулся отцу и взял его за руку, ставшую совсем влажной.
Ему захотелось вот так, вдвоем, уйти далеко-далеко, и, завидев вдали серый мост, он спросил:
— Перейдем на ту сторону?
— Можно съездить и в Херент на автобусе.
Петер вцепился в отцовскую руку. Вопрос засел в самой глубине его существа, он терзал его и требовал выхода. «Это впервые в моей жизни», — подумал он.
— И мы больше не вернемся домой? — спросил он сдавленным голосом.
Двое полицейских на велосипедах ехали им навстречу.
— Никогда, — ответил отец с улыбкой.
— Полицейские, — указал на них Петер и подумал: «А ведь я не попрощался с мамой, когда мы вышли из дому, на темной лестнице было очень тихо и в комнате ни звука, такая тишина стояла, когда отец, словно большой капитан, вынырнул из-за двери, не выкрикнув, как обычно: „Потаскуха!“ или „Сука!“, перед захлопнувшейся дверью. А что, если полицейские приехали арестовать его? Но откуда им стало известно, что мы здесь?»
Двое на велосипедах были уже совсем близко, на плотно облегающих мундирах поблескивали металлические пуговицы, Петер ощупал взглядом глянцевые ремни, пистолеты в кожаной кобуре.
Тот, что ехал впереди, — он был пониже ростом, бледный и прыщавый — крикнул (чересчур громко, ведь он был всего в двух шагах): «Эй, вы!» — и помахал рукой. «Что здесь происходит?» — спросил бледнолицый. Оба они остановились и, подавшись вперед, придерживали велосипеды согнутыми коленями. У того, что стоял справа, вид был довольно мрачный, его напарник в очках казался дружелюбнее.
— Да ничего, просто гуляем, — ответил отец.
Полицейские переглянулись, очкастый подвигал взад-вперед свой велосипед, словно ему вдруг приспичило отлучиться по нужде, велосипедная рама казалась диковинным никелированным отростком его тела.
— Вы кто такой? — спросил тот, что был справа.
— Я Херарт Аартс, — ответил отец.
— Что ты тут делаешь?
— Гуляю с Петером.
— Это ты Петер? — спросил очкастый.
— Да, мой сын, — сказал отец.
— Значит, он твой отец? — снова спросил очкастый.
Петер кивнул.
Полицейские снова переглянулись, тот, что был справа, уселся на свой велосипед.
— Все в порядке, — бросил он, — можете и дальше преспокойно гулять. Поехали, шеф.
— Прошу прощения, менеер Аартс, — сказал старший, поднося руку к козырьку фуражки, под которым блестели очки в тонкой серебристой оправе, и улыбнулся, — поймите, мы должны следить за порядком.
— Что это они? — спросил Петер, когда они прошли еще немного (правда, не по мосту, как предлагал отец).
Прямо перед ними полыхали на солнце стекла фабричного склада, рабочие в грязных нижних рубашках и брюках защитного цвета таскали кирпичи.
— Иной раз на берегу реки случаются убийства, — сказал отец, — но я-то тут при чем? Интересно, почему они остановили именно меня? Ну почему всегда меня? Хоть на минуту оставили бы меня в покое…
Петер с тоской подумал: «Ну начинается, опять эти отрывистые слова, этот хриплый голос: „У меня нет друзей, нет даже кафешки, куда бы я мог пойти, нет, наконец, даже своей комнаты в собственном доме“» — и спросил:
— Так мы больше не вернемся домой, папа?
Они остановились, и отец, наклонившись к нему, сделал такое движение, будто хотел погладить сына по волосам, но не решился.
— Смешной ты мальчишка, Петер. Неужели ты и впрямь поверил? Где же нам ночевать?
— У бабушки.
— Ты ее не знаешь, — сказал отец, — а то бы ты никогда так не сказал.
— Правда, — согласился Петер.
— Может, она давно уже не живет в Херенте, — продолжал отец. Петер внимательно слушал его — хотелось узнать, куда уехала бабушка и увидит ли он ее еще когда-нибудь. — За радиоприемник нам дали бы по крайней мере тысячу франков, на такие деньги наша семья может прожить три недели. А она не желает. Не хочет, и все тут. Ей, видите ли, подавайте музыку, целый день восседает в своем кресле и с утра до позднего вечера, когда уж и я прихожу домой, крутит катушки радио, а мы с дядей Альбертом вынуждены дожидаться ее на кухне, зимой мерзнуть, а летом задыхаться от жары. Ей бы только ссориться со всеми на свете: то со своим братцем повздорит, то с соседями.
— И с тобой тоже, — добавил Петер.
Они пробирались среди густой травы по тропинке, посыпанной красноватым щебнем, она огибала фабрику и спускалась к реке, которая казалась сейчас совершенно недвижимой, над водой повисли стрекозы. Наконец они бросились в траву и улеглись на земле: отец на спине, согнув ноги в коленях и раскинув руки, а Петер — рядом с ним на животе.
Когда он поднимал глаза, он видел прямо перед собой ноздри отца, его полуоткрытый рот, зубы и нижнюю половину щеки. Ни лба, ни волос как бы не было. Не было видно и глаз, зеленоватых глаз отца. И черепа тоже. А вот кадык виден явственно. Петер отводил глаза от отца и смотрел прямо перед собой: небо, белесое в вышине, отливало голубизной над верхушками тополей, шелестевших на противоположном берегу реки.
— Тебе хорошо лежать так, папа? — спросил он.
— Да, Петер, — произнес отцовский рот, и под жужжание бесчисленных насекомых, под возгласы рабочих, доносившиеся с фабрики, и грохот подъезжавших к ямам вагонеток Петер незаметно заснул, а когда проснулся, солнце уже клонилось к закату над противоположным берегом. Он заметил, что лицо отца блестит от пота, оно покраснело и как бы отекло. Петер подумал: «Интересно, спал отец или был занят еще чем-то».
— Идем домой, Петер.
— Не хочу, — заупрямился он.
— Перестань канючить, Петер, — сказал отец и весь передернулся, как это обычно бывает с ним по утрам, пока он не выпьет свой неизменный глоток портвейна. В такие минуты Петеру, подглядывавшему за отцом, казалось, будто какой-то невидимый великан встряхнул отца или налетел стремительный ураган, который сейчас переломит его, точно соломинку. — Идем, — сказал отец, и они двинулись в обратный путь. Теперь они шагали быстрее.
