Антуану хочется рассказать про это Альберту, но тот сидит слишком далеко. Тогда, может быть, Жанне, хоть она и смеется над ними, не подавая вида. Но есть еще и второе словцо, м-да, неизвестно, с какого конца к нему подступиться, к этому «утерус», чтобы родственничкам не полезли в голову всякие мысли (даже твоему собственному брату, Альберту, этой полусгнившей развалине). Побагровевший Антуан застыл неподвижно, захваченный воспоминанием о Глэдис, о ее белокожем теле, ее урчании и ой-ой-ой каких проворных коленях. Антуан скашивает глаза на свой гульфик, скрещивает руки, потом опускает локти, неловко ерзает на стуле — точь-в-точь как тот бородатый мужик с восемью мечами на картине. Даже в доме Ио не обходит Антуана эта напасть.

— Ну, кто еще хочет перекинуться в картишки? — громко спрашивает он.

— Ой, как ты меня напугал, — говорит Лотта.

— Давай, Альберт. По четвертаку — за очко, — пристает Антуан.

Никто не отвечает. Уже заметно, что где-то дальше к востоку на карте Бельгии или Европы, но, во всяком случае, еще не здесь, не в этой деревне и не в гостиной Ио, опускается вечер. Солнце теряет свой жар; Лев все ниже склоняется к Деве; члены семейства делаются все молчаливее, осмотрительнее, как будто каждый собирается с духом и готовится к испытанию предстоящей вечерей.

Альберт нисколько не осуждает Джакомо за то, что он, не говоря ни слова, даже не попрощавшись, взял да и сделал ручкой компании своих братьев во Христе, невзирая на то, родственники они ему или нет. Нет, тысячу раз нет! Чем дальше удаляется отсюда этот чужестранец с пятью золотыми зубами (слишком много золота для одного человека! ох уж эти итальянцы), тем симпатичней становится он ему, Альберту; в конце концов, это настоящий мужик, не такой, как эти, что жужжат здесь вокруг его головы всякую всячину о Матушке, — не очень-то интересная компания.

Если вспомнить, когда мать еще была жива — а была она худая как щепка и все берегла свои десны или искусственную челюсть, теперь уже все это забылось, во всяком случае, она больше всего дрожала над своими вставными зубами, которые ей за хорошие деньги сделали — к Рождеству, — в каком же это было году? — в общем, давно это было, и голос у Матушки был резкий, до самого последнего дня была она крикливой — просто спасу нет, Натали ей тоже не уступала, Матушка с ее вечно охрипшим горлом любила читать молитву «Отче наш», и было в ней всего килограммов пятьдесят живого веса (а интересно, как ее хоронили — с зубами или без?), — когда Матушка была еще жива, никто к ней в гости не приезжал.

Я тоже у нее не бывал. Хотя меня-то она больше всех хотела видеть. Частенько говорила: «Ты у меня самый любимый ребенок, Альберт». Другим она вряд ли такое говорила.

Дамы завели разговор о здоровье, о пилюлях, которые содержат чеснок, но без запаха, и о том, что эти пилюли были бы очень полезны Ио в его состоянии. Что же это за состояние, Альберт пропустил мимо ушей, да и между нами, ему на это наплевать, прости Господи душу его грешную.

Альберт, немного посоловев от сладкого ликера, который Натали отважилась выставить на стол, выходит в коридор, демонстративно поддергивая подтяжки. Спрятавшийся в тени гардероба Клод вскакивает, на голове у него черная пасторская шляпа, глубоко надвинутая на уши. Опять, наверное, кривлялся перед зеркалом. Альберт замечает, что транзистор Клода стоит на краю умывальника; тоненькая антенна, опасный предмет, отражается в зеркале — удвоенная вязальная спица.

— Ты уже спускался в подвал?

Клод качает головой. Он проходит вперед, открывает дверь в подвал.

— Включи свет.

— Не надо, — говорит Клод. — Пусть они думают, что мы на кухне.

— Я пошел в туалет.

В подвале пахнет плесенью и яблоками, здесь намного холоднее, чем можно было ожидать; Альберт в темноте — впервые за много лет — прикасается к сыну (то есть не к своему сыну, а к чему-то, принадлежащему Таатье), перехватив его руку повыше локтя, он замечает, как податливо принимает пожатие его пальцев плоть Клода, и легонько щиплет сына.

— Здесь кругом одно вино.

— А чего бы ты хотел? — огрызается Клод.

— Твоя мать не любит вина.

— Так пусть учится пить вино.

— Поздно ей переучиваться.

Они обшаривают самые потаенные, самые темные углы, ощупывают покрытые пылью огромные бутыли, укутанные запыленной соломой. Клод сует отцу в руки две бутылки.

— Коньяк, — сообщает он. Альберт одобрительно урчит.

— И еще одну, на дорожку, — приказывает он.

С бутылками в карманах куртки Марка Схевернелса, которые едва не обрываются от тяжести, Альберт подходит к зарешеченному окошку; Клод спрятал под рубашку еще бутылку «женевера» — для себя.

— Здесь этого добра не на одну тысячу франков, — прикидывает Альберт.

— В прошлом году ты то же самое говорил.

— А батарея все не убывает. Да что я! Она все время пополняется.

— Он заказывает вина гораздо больше, чем они могут выпить.

— Да они вообще не пьют.

— Но ведь ему необходимо вино для церковной службы.

— Само собой, — бездумно произносит Альберт, но тут же, похолодев от ужаса, шипит: — Прикуси язык!

Альберт в панике, как бы хотелось ему, чтобы две последние фразы никогда не были произнесены, но они сказаны, он произошел, этот кощунственный разговор, и это ему зачтется.

— Всему есть предел, — говорит он. — И что за мысли у тебя в голове, — продолжает он с отчаянием. — Нет у тебя никакого уважения ни к чему на свете. — Он надеется, что их разговор не будет принят всерьез Тем, у кого нет имени, и навсегда сотрется в памяти, поскольку произошел он здесь, в этом холодном сухом погребе, иначе говоря, ниже той поверхности, по которой двигаются остальные люди. Впрочем, разве они сказали что-нибудь дурное? Ведь вино, в конце концов, всего-навсего мертвая материя, до той минуты, пока над ним в церкви не прозвучат священные слова. И достаточно завтра или послезавтра этим словам прозвучать с большим нажимом или с особым ударением, чтобы нейтрализовать языческие богохульства моего сына. Чтобы меня, чтобы нас обоих можно было простить, забыть наш грех. Альберту хочется поскорее выйти наружу.

— Чтобы его покарать, — медленно тянет Клод, — надо бы открыть все бутылки и устроить здесь в подвале винный потоп.

— А расплачиваться за все придется тете Натали.

— Тогда это послужит карой для нее.

— Ты рассуждаешь совсем как маленький ребенок.

Клод поднимает бутылку на уровень подбородка Альберта и, размахнувшись, отбивает горлышко о кирпичную стену, вино и осколки стекла брызжут во все стороны.

— Прекрати.

— Знаешь, что можно сделать?

— Не хочу даже слушать. — Однако Альберт не двигается со своего места у подвального окошка, пропускающего скудный свет.

— Откупорить все бутылки. Тогда вино за несколько недель забродит, а он ничего и не узнает.

— Служанка увидит, — говорит Альберт, следя за тем, как мокрое пятно блестит и шевелится, медленно растекаясь по пыльному полу. Клод отрывает кусок синтетической ткани от туристической палатки и бросает его на кровавое пятно.

— Так, — говорит он, потом берет вторую бутылку, отбивает ей горлышко, наливает доверху пасторскую шляпу и ставит ее перед ржавой решеткой подвального окошка. — Это для Графа Зароффа, — говорит он, — если он придет этой ночью, пусть узнает, что в этом доме есть по крайней мере одна живая душа, которая еще помнит о нем.

Он не излечился.

— Не забывай, — говорит Клод. — Зарофф сейчас охотится за деревенскими жителями. Раньше — другое дело, да, раньше он мог кататься верхом у себя в парке, разъезжать по своим поместьям, но теперь поместий почти не осталось, а все сельские угодья заняли эти мелкие, как навозные кучки, деревеньки, так что деваться ему больше некуда. Если он этой ночью появится, пусть увидит, что в этом доме у него есть друг.

— Клод…

— И никому не причинит никакого зла. — Клод заливается смехом, голос его звучит высоко и пронзительно, смех скорее похож на визг, на вопль, который вдруг резко обрывается.