— Менеер пастор не велел.
В саду, под раскидистым каштаном, Жанна валится в шезлонг, оказываясь таким образом спиной к дому, из которого доносятся пронзительные голоса Лотты и Натали. Это не бегство, а раздумье перед боем. Сегодня многое поставлено на карту. Она еще толком не поняла, что именно, однако все — молебен, перемены в пасторе, вялая, какая-то почти малодушная радость Натали, еще не оправившийся от болезни Клод, — все указывает на то, что нынешняя встреча может оказаться решающей, если не последней. За обедом вина было выпито много. Так ли уж важно, так ли уж необходимо, чтобы семейство Хейлен и дальше устраивало такие встречи по поводу или без повода, желая отметить годовщину смерти Матушки именно здесь, в Меммеле, ставшем центром жизни семейства с тех пор, как Натали пошла в услужение к пастору? Пастор нервничал и почти все время говорил только с Клодом.
Шмели слетелись на гнилые груши. Рядом трещит сорока. Из дома слышатся звуки вальса и приглушенные голоса.
Натали говорит:
— Ио спрашивает про тебя.
Жанна испытующе смотрит в милое лицо сестры — та склонилась в полупоклоне, — думая, что ответить ей, долгие годы не ласканной, никогда не целованной, никем не замеченной.
— Ты не рада, что мы приехали, Натали?
— Конечно, очень рада. — С трудом сгибая колени, едва переводя дух, Натали присаживается на шершавую известняковую молитвенную скамью перед изображением Лурдской Богоматери. Рядом преклонила колени Бернадетта Субиру[126], выкрашенная в голубой и белый цвета, воздев молитвенно сложенные руки в сторону грота. Натали наклонила голову набок, резкий щебет птиц раздражает больное ухо, глубокая ложбина спускается от шеи к массивной груди. Лишний вес все это — и эта грудь, и эти бедра, и эти мощные ляжки.
— Ну, как Ио? — спрашивает Жанна.
— Он очень добрый человек, — говорит Натали, — мне просто не на что жаловаться.
— Такой же мужчина, как и все остальные, — говорит Жанна, но Натали пропускает ее слова мимо ушей и говорит о нем так, словно имеет в виду кого-то другого — соседку или капеллана:
— Две недели назад его нижняя рубашка, белый интерлок, была вся в крови. Особенно спина. Лютье говорит, что тоже заметила. После я увидела кровь на простынях, потому что он засунул рубашку наверх в гардероб. Я так и оставила ее там, решила не трогать. — Натали опять говорит громко, заглушая стрекот сороки. — Когда я взяла отгул и уехала в Вихелен, тут побывала какая-то женщина. Она-то и исцарапала его своими ногтями.
— А может быть…
— Нет, нет, это была его кровь, я же видела его спину.
На террасе, у витражного окна, где солнечный свет дробится на все семь цветов радуги, стоит пастор. Он их не слышит, но знает, о чем они говорят. Он машет им рукой и что-то кричит.
— Что мне делать?
— Ждать, — говорит Жанна.
— Не могу же я сама спросить его об этом.
— Не можешь.
— Я просто не посмею.
— Нет, — говорит Жанна, пораженная спокойствием своей сестры.
— Теперь ты все знаешь, — устало говорит Натали и плетется к дому и к пастору, который опять ее поторапливает. Когда она наконец приближается, он бурчит вполголоса:
— Требуется ваше вмешательство, юфрау.
Голоса в доме звучат резко и пронзительно, и Жанна впервые слышит нечто странное — Джакомо повышает голос при посторонних. В гостиной, прислонясь к мраморной полке камина, в опасной близости от фарфоровых часов Матушки, стоит Альберт, он что-то кричит и, заметив Жанну, вытягивает в ее сторону обвиняющим жестом указательный палец.
— Что я могу поделать, если она даже спала с этим Схевернелсом!
Жанна не в силах выжать улыбку.
— Вот именно! — восклицает Джакомо.
— Этого еще не хватало!
— Да! Но вы сами толкали ее в его руки.
Всюду — на столе, на телевизоре, на подоконнике — стоят бокалы и полные окурков пепельницы.
Лотта едва не плачет.
Джакомо даже не взглянул на Жанну, он ждет, что она встанет рядом с ним, неважно, на чьей она стороне, — ведь она его супруга. Клод лежит на диване, закрыв глаза.
— Схевернелс тогда как старший учитель получал приличное жалованье, да еще подрабатывал страховым агентом, хе-хе.
— Подумать только, — говорит явно шокированная Лотта.
— И вам, конечно, скорее хотелось бы видеть ее рядом с этим учителем, а не с итальянцем. Ведь так? Разве я не прав, Жанна?
Жанна ищет взглядом пастора, но он не входит в гостиную, наверное, слушает их из коридора.
— Тебе не следует так нервничать. Это только шутка, — говорит она.
— Nom de dieu![127] Это была вовсе не шутка, — возражает Антуан. — Я думал доставить Альберту удовольствие постоять у могилы моей матери в приличной куртке, черт побери. Но у меня нет лишней куртки, я не могу себе позволить иметь две зимние куртки, как некоторые, кого я не хочу называть, вот и пришлось одолжить ее у Схевернелса!
— Вот и все, — говорит Альберт.
Клод лежит на софе, где задыхалась перед смертью мать. Сейчас, с закрытыми глазами, он так похож на молодую мертвую женщину.
— И я должен этому верить! — восклицает Джакомо. Красный как рак, он отчаянно отбивается от когтей Хейленов. Такой благонравный, такой сдержанный в начале дня, он сейчас жестикулирует, как истый итальянец.
— Да, черт побери! — кричит Антуан.
— Тихо, — успокаивает его Натали. — Тсс.
— Он слушает в коридоре, — шепчет Жанна.
— Я этого не принимаю, — говорит Джакомо, мягко и настойчиво, будто обращаясь к умирающему. Антуан берет коробку конфет, рассматривает, достает себе конфету.
Жанна подмигивает Лотте, но та делает вид, будто ничего не заметила. Потом Жанна проходит мимо Натали, задевает бедром столик, на котором зазвенели бокалы; подойдя к Альберту, произносит сладострастно:
— Какая красивая материя!
Она гладит рукав Альберта, потом его плечо, ее расставленные пальцы блуждают по нему, словно перебирают черные клавиши фортепиано.
— Жанна! — Голос Джакомо затуманен страстью.
О! Жанна все гладит плоской ладонью по спине Альберта.
— Эту куртку носил человек, который в этих вещах кое-что понимает, — говорит она и прижимается щекой к отвороту, пахнущему антимолью. — И который не боится потратить несколько лишних центов, — говорит она.
Клод, который лежит с закрытыми глазами, то есть не перестает подсматривать за ними сквозь полусомкнутые веки, громко прыскает. Альберт тоже смеется, видимо, ему щекотно от прикосновений Жанны. Слегка захмелевший Антуан, смешливый Антуан, присоединяется к ним, разражается кашлем завзятого курильщика, гортанно клекочет.
— Спасибо тебе, Жанна, — говорит Джакомо. В ответ семейство Хейлен облегченно хохочет еще громче. Антуан утирает слезы от смеха, а Натали, вначале неловко осклабясь, присоединяется к этому заразительному непристойному хохоту, взволнованно глядя на Жанну и показывая короткие зубки, обложенный язык.
Джакомо встает, вытирает платком лоб и брови, сосредоточивает взгляд на бутылке с коньяком и говорит:
— Не смейся, Жанна.
— Я смеюсь, когда хочу, мой мальчик.
— Ох! «Мой мальчик», — захлебывается Клод; лежа на диване, он весь корчится, сжимаемый какой-то немой чудовищной силой; ненатурально, будто на сцене, прижимает обе руки к диафрагме, задирает колени и, обхватив их костлявыми руками, издает придушенное блеяние.
— Жанна, уйдем лучше отсюда. Не доводи до греха.
— Нет, — говорит она.
Джакомо направляется к двери, говорит, чтобы его услышали в коридоре, громко и отчетливо, почти невежливо:
— Очень жаль.
Пастор отзывается без малейшего нажима:
— Мне тоже, дорогой Джакомо. До следующего раза.
Неслышно открылась и закрылась входная дверь.
— Какой скандал! — восклицает Натали и раздергивает оконные шторы. Вместе с Антуаном и Натали Жанна смотрит вслед удаляющейся вперевалочку такой чужой итальянской утице.
