Клод говорит лениво, будто нехотя, рот у него набит пирогом:

— А сколько там примерно денег, как ты считаешь?

Ио решил, что вопрос адресован не ему. Альберт же делает вид, будто прикидывает в уме.

— Ведь с тех времен, когда Рим давал отпущение грехов за хорошие денежки, накопились немалые суммы. Да еще с процентами. — Клод невыносим, однако сейчас он восхищает Антуана, сам-то он никогда бы не отважился сказать такое.

— Но ведь и расходы большие, — кротко говорит Ио.

— И что, у них ведется запись расходов? — спрашивает Жанна, и Антуана вновь охватывает чувство болезненной недоверчивости, враждебности, настороженности, которое вызывает у него сестра. Почему она не скажет то, что действительно хочет сказать? Шутит она или говорит серьезно?

— Посчитайте сами, — говорит Ио.

— Но хотелось бы представить себе всю эту кучу.

— По подсчетам некоторых лиц, — начинает Ио, и семейство, присмирев и затаив дыхание, ждет, что за этим последует, — это составляет что-то около пятисот миллионов долларов.

— Иначе говоря, — Антуан молниеносно подсчитывает в уме, — двадцать пять миллиардов бельгийских франков!

Альберт присвистывает на две ноты.

Натали быстро добавляет:

— Да, но все это не принадлежит лично папе, вот в чем дело!

— Я думаю, — звенящая тишина повисла в гостиной: Ио высказывает то, что он думает, — что эта цифра сильно преувеличена.

— Ага.

— Так.

— Понятно.

— Я считаю, что реальна приблизительно половина этой суммы, — говорит Ио.

— Тоже не кот начихал, — говорит Альберт, и тут же спохватывается: — Пардон.

— Но при этом, — Ио делает паузу, — при этом я не беру в расчет недвижимое имущество, например, дома, картины и тому подобное.

— Ах вон что.

— Что же тогда ты берешь в расчет?

Ио не желает отвечать, он бросает выразительный взгляд на невоспитанного выскочку, который, развалясь и вытянув ноги, обмахивается номером «Линии»[128], а потом говорит, обращаясь главным образом к Натали, что ему нужно уйти, по делам то ли консекреции[129], то ли конгрегации[130], — Антуан не разобрал.

Сказано — сделано. Натали спешит его проводить и тоже исчезает за дверью. Как будто Ио за долгие годы не усвоил, где у них в доме выход. Антуан размышляет о противоборстве исторических сил, о папессе Иоанне[131], об Октябрьской революции и приходит к выводу, что клир по-прежнему здорово зарабатывает.

— Он обиделся, — говорит Лотта.

— Да нет, — уверяет Альберт, — этот человек шире, чем ты думаешь.

— Особенно в бедрах, — уточняет Клод.

— Я имею в виду образ мыслей.

— Так бы и сказал.

Жанна спряталась в свою раковину. Антуан, который на два года старше, видит ее, как сейчас, — в белых чулках, в белой соломенной шляпке, с голубой лентой в волосах, она держится за руку Натали, которая уже тогда была неуклюжей колодой, а нос у нее был как кнопка. Жанна идет домой и у ограды фермы в Схилферинге замечает его — Антуан сидит на пороге дома, тогда ему было двенадцать и все звали его Туани, он мастерил воздушного змея, и она крикнула ему издали: «Туани, Туани, берегись!», а он не понимает, о чем речь, и она издали смеется, а он вскакивает со ступеней, и когда он уже совсем близко, Жанна (так же коварно, как сейчас, те же самые серебристые, танцующие искорки в глазах, мягкие губы искривила улыбка, которую можно принять за смущенную) поднимает ногу в белом чулке и ставит каблук на проклеенную плотную бумагу воздушного змея. И под треск рвущейся бумаги кричит: «Я тебя предупреждала, Туани. Я же кричала — берегись!» Сейчас она сидит в специальном, глубоком, кресле цвета яичного желтка, где Ио обычно отдыхает после обеда, когда он свободен от ежегодной поминальной службы в честь их Матушки. Ее длинные расчесанные волосы касаются спинки кресла в том месте, где наверняка оставила след рыжая, похожая на парик шевелюра пастора. Если бы Джакомо увидел это и подумал — а подумал бы он обязательно — о сальных жирных волосах и перхоти, о копошащихся паразитах, он бы не оставил ее одну в этом доме. Джакомо просто помешался на всем, что касается гигиены. По правде говоря, он скорее похож на голландца, чем на итальянца.

Альберт… Этот катится под откос. И стремительно. Отмечаться на бирже труда и пропивать пособие по безработице, больше ему в жизни ничего не надо. И бесполезно спрашивать почему. Он ответит, как уже не раз делал: «Моя жена пьет. А почему мне нельзя?»

Антуан вдруг видит (с отчаянием), что держит в руке стакан тройного сухого, который он, сам того не замечая, принял от Клода. Клод впервые кого-то угощает.

— Что с тобой? — спрашивает Антуан; а юный прохвост улыбается. Антуан выпивает вино, думая, что пьет отраву. Когда он проглатывает эту сладкую и липкую жидкость, то вдруг отчетливо видит скользкую стальную проволоку, на которой держится длинная жизнь его брата. Если кто-нибудь (сам Альберт) делает какое-то движение, то лишь потому, что кто-то (сам Альберт) дернул за эту проволоку. Антуан поднимает бокал, Натали подливает ему вина, и он адресует свой тост Альберту.

— Парень, — говорит он. — Парень.

У парня было хорошее место — контролера в одной текстильной фирме, — когда Матушка, которая не пожелала его больше видеть в стенах собственного дома, начала готовить его к женитьбе на Таатье. На Таатье, которая пьет. Она уже тогда пила. Из-за несчастной любви. С французом или с каким-то валлоном. Она принесла ему сорок тысяч франков приданого. И еще кое-что, но Альберт обнаружил это много времени спустя после того, когда его обвели вокруг пальца и надели обручальное кольцо. Клода, которого Альберт назвал своим сыном, Таатье приобрела в Англии или в Шотландии, где она служила не то медсестрой, не то еще кем-то — в армии. Если внимательно присмотреться, то можно заметить в Клоде что-то типично английское — у него плохие зубы, костистая фигура, иногда он заикается. Почему Альберт оставался так долго с Матушкой? Потому что она, сосватав ему Таатье, за шестнадцать лет до этого отвадила его от другой девушки, официантки винного погребка, с которой Альберт нашел, что называется, счастье жизни. Антуан разглядывает эту извилистую линию судьбы, кабель, протянутый из вчерашнего дня в сегодняшний, ищет такую же соединительную нить в своем существовании и ничего не находит, его жизнь по воле случая склеивалась день за днем в одно целое, как почтовые марки клеятся одна возле другой, где-то между ними нашлось местечко и для Лотты — между его пенсией, до которой уже рукой подать, вечерним телевизором и тягомотиной в конторе; да и сегодняшнее неудачное представление, в котором он принимает слишком горячее участие, — не больше чем почтовая марка в этом бесконечном альбоме для марок. И все равно — он счастлив, счастлив. Да и что с ним может случиться? На будущий год снова прибавка к жалованью, детей у них нет, и Лотта, слава богу, здорова. Если трезво рассудить, живется ему полегче многих, у кого и авторитета больше, и положение выше, но стоит приключиться смерти, рождению или свадьбе кого-то из близких — и эти люди сразу взывают к щедрости церкви.

— А Ио в этом году не прибавили жалованье? — спрашивает он. — Я что-то такое читал.

— Натали об этом никогда не узнает, — говорит Клод. — Эти вещи наш Ян Кредит под замком держит.

— Что? Ну, этого я не потерплю! Клод, немедленно возьми свои слова обратно!

— Какие слова? — невинным голосом спрашивает Клод.

— Те, что ты сейчас сказал! — возмущается Натали.

— Я сказал? Тетя, у тебя все хуже и хуже со слухом, я ничего плохого не говорил, тетя, — уверяет Клод.

Альберт, занятый своим бокалом тройного сухого, причмокивает губами, открывая остатки зубов.

— Жанна, он говорил это или нет? Он назвал Ио Яном и так далее, это правда или нет? — волнуется Натали.