В то время как родители были заняты измерением величины комнат и спорили о том, где и как расставить нашу, ожидаемую из Уйпешта мебель, я обратился к мадам Шейнер.

— Не будете ли вы так любезны, — спросил я вежливо, — сказать мне, где я могу повидать человека по имени Абрам Хозелиц?

— Шма, Исроэль! — крикнула мадам Шейнер и схватилась за сердце. — Вы ищете этого разбойника? Этого убийцу? Господин Балинт, мадам Балинт, что вы скажете? Ваш сын, племянник Фердинанда Севелла…

— Что такое? Что случилось? Что ты сделал, Геза?

— Подумайте только — он спрашивает меня о Хозелице!

— А кто такой Хозелиц? — обратился ко мне отец.

— Это я и хотел узнать, — ответил я невинно.

— Человек не должен быть добрым, я всегда говорю. Нет, нельзя быть добрым! В Чикаго я избавила Фердинанда от вшей, одела его и сделала человеком — он женился на этой отвратительной, усатой Сиди. Этих накормила, напоила, а они интересуются Хозелицем!

— Кто такой этот Хозелиц? — спросил отец, дрожа всем телом.

— Не знаю, папа. Я хотел у нее узнать.

— Кто? Разбойник. Убийца. Предатель отечества, — орала мадам Шейнер.

У отца начался приступ кашля.

— Не надо волноваться, Йошка! Не надо! — плакала мать. Отца уложили в одной из комнат на голый пол.

Я свернул свое пальто и положил ему под голову.

Мать вытирала платком покрытый потом лоб больного.

Обе сестры громко плакали.

Мадам Шейнер оставила нас одних.

Проискав больше часа, я наконец нашел хижину, в которой жил Абрам Хозелиц. Я застал его дома. Хижина состояла из одной комнаты, служившей также и кухней. Хозелиц был занят тем, что большими ножницами, предназначенными для стрижки овец, срезал лохматые черные волосы с головки семи-восьмилетнего мальчугана.

Когда я справлялся у прохожих о некоем Абраме Хозелице, все они называли его «Хозелиц Каланча» или просто «Каланча». Кличка эта была для него очень подходящей. Он был хотя и немного сутулым, по необычайно высоким и худым человеком. Одет он был наполовину как русин, наполовину как еврей. Носил лапти и штаны из дерюги, которые кончались немного ниже колен, оставляя открытыми голые худые волосатые ноги. Рубашки на нем не было, а расстегнутая куртка не закрывала его впалой груди. Этим своим одеянием он походил на русина. Но на голове у него была выцветшая светло-зеленая бархатная ермолка, и его узкое, длинное лицо обрамляла большая черная борода. По этому было видно, что он еврей. Его большие, умные, выразительные черные глаза с любопытством уставились на меня.

— Я привез вам привет, — начал я.

— Спасибо, — ответил Хозелиц и продолжал стричь мальчика.

— Вы даже не спрашиваете, от кого.

— Если вы хотите сказать, скажете и без расспросов. А если не хотите, то зачем же я буду спрашивать? Не больно? — обратился он к лохматому мальчику.

— Еще бы не больно, — ответил мальчик.

— Скажи отцу, пусть в другой раз посылает тебя стричься к тому, кто учился этому делу не на баранах.

— Если бы у моего отца были деньги на парикмахера, он не посылал бы меня к вам, — ответил мальчик.

— Привет вам от Эндре Кальмана, — сказал я. — Вы знаете его? Помните?

— Если он посылает мне привет, он, наверное, помнит меня. А если помнит, то, значит, и знает. А если он знает меня, то почему же мне не знать его? А вы, господин, кто будете? С кем имею честь разговаривать? Можешь идти, — сказал он мальчику.

Ребенок оставил нас одних.

Я назвал свою фамилию и сказал, что я сын нового кладовщика лесопилки.

— Куда вы торопитесь? — спросил меня Хозелиц, когда я замолчал.

— Я вовсе не тороплюсь. Я пришел, чтобы спросить вас: какая здесь в Пемете существует рабочая организация, где и как я мог бы включиться в нее?

— Почему вы спрашиваете именно меня?

— А кого мне спрашивать?

— На это я опять отвечу: почему вы об этом спрашиваете меня?

— Ладно. Поговорим серьезно.

— Что касается меня, я говорю серьезно, — сказал Хозелиц. — Самым серьезным образом могу сказать вам, что приличному господскому мальчику не стоит и не полагается с нами разговаривать.

Рано утром я отправился с корзинкой в лес. Корзинку я взял, чтобы набрать малины. Как только последняя хижина деревни осталась за моей спиной, я очутился в настоящем девственном лесу. Ветвистые кроны толстых дубов бросали темную тень, только местами пропуская узкие лучи, освещавшие скромно прятавшиеся под деревьями красные, желтые и белые цветы. Сосны распространяли свежий аромат. От дерева к дереву тянулись вьющиеся растения, обнимая и душа дикие цветы, карликовые папоротники. Время от времени я должен был делать большие круги из-за густых зарослей орешника, кизила и шиповника. Дорог не было никаких, но направление я знал хорошо. За первые дни своего пребывания в Пемете я уже три раза ходил собирать малину.

Наконец я дошел до ложбины, где лес прерывался, чтобы уступить место густым кустам малины. На бледно-зеленых листьях рдели миллионы красных точек.

Прежде всего я основательно наелся. Потом, бросив корзину на землю, улегся. Наслаждался жизнью, запахом леса, солнечным светом, ласкающим мое лицо ветерком, пением птиц. Вокруг меня жужжали тысячи ос и пчел. От свежего воздуха, солнечного света и монотонного жужжания пчел я задремал. Во сне разговаривал с Йожефом Липтаком — вернее, ко мне обращался Йожеф Липтак.

— Намотай себе на ус, Геза, и никогда не забывай… — сказал мне Липтак.

Что я должен был намотать себе на ус, чего именно обязан был не забывать, — проснувшись, я забыл. А проснулся я оттого, что кто-то ходил поблизости. Земля дрожала под тяжелыми шагами. Я неохотно встал, чтобы посмотреть, кто беспокоит меня. Долго искать мне не пришлось. Не успел я отодвинуть первую ветку, как очутился лицом к лицу с огромным коричневым медведем.

Хотел кричать, но из моего горла не вылетал ни один звук.

Хотел бежать, но дрожащие ноги не повиновались.

Стоявший передо мной на задних лапах медведь вырос, в моих расширенных от ужаса глазах до огромных размеров — он мне казался выше фабричной трубы. Потом вдруг мне почудилось, будто он такой маленький, что я мог бы взять его на ладонь. Затем я увидел перед собой сразу трех огромных лохматых медведей. Все трое ритмично покачивались.

Медведь смотрел на меня равнодушно. Потом я чем-то, по-видимому, пробудил в нем любопытство. Он, точно близорукий, наклонился ко мне, чтобы лучше рассмотреть. Я чувствовал его дыхание на своем лице.

Не могу сказать, долго ли мы смотрели друг на друга. Я уже ни о чем не думал, ничего не чувствовал. Время перестало для меня существовать.

Прошла тысяча лет или же тысячная доля секунды — я не знал.

Медведь медленно, равнодушно повернулся ко мне спиной.

Я ожил и вновь почувствовал страх. Осторожно, задерживая дыхание, шагнул. Хотел бежать, но мои дрожащие ноги передвигались с трудом. Обернувшись на миг, я увидел широкую, покрытую темно-коричневой шерстью спину медведя. Еще несколько шагов — и я пустился бежать.

Ветки кустов до крови царапали мне лицо и руки, шипы в клочья разрывали одежду. Несколько раз я падал, ушибался. Задыхаясь, с бешено стучащим сердцем добрался до деревни.

Теперь я способен был наконец кричать:

— Медведь! Медведь! Медведь!

На мои крики пришла в движение вся деревня. Как будто только ожидая этого сигнала, то тут, то там появлялись люди с топорами.

Человек двадцать стали спрашивать меня:

— Где? В каком направлении?

Я показал рукой в ту сторону, откуда пришел, и с большим трудом произнес:

— Малина, малина…

Старый еврей взял меня под руку и повел домой.

Дойдя до дому, я начал горько плакать.

Часа через полтора-два люди с топорами стали поодиночке возвращаться. Медведь ушел, нашли только его следы и мою корзинку.

Почти целый день ко мне ходили посетители. Все хотели узнать одно и то же:

— Какой был медведь: самец или самка?