После ужина Микола, Кестикало и я долго обсуждали, что делать дальше. Миколу трудно было убедить, что тем, кого полиция не ищет, нужно возвратиться домой. Мои доводы не воздействовали на него.
Кестикало умел говорить с Миколой лучше меня.
— Ты боишься, что, возвратившись домой, наши люди забудут, что они красные? А я, Микола, скорее боюсь, что они тут позабудут об этом. С тех пор как ты появился среди нас, дисциплина, правда, стала лучше. Но я не думаю, чтобы можно было долго поддерживать дисциплину среди людей, которые так голодают и мерзнут. Если же люди пойдут домой, то они могут раздобыть себе хлеб только одним путем — если будут бороться за него. Они включатся в работу профессиональных союзов…
— Неужели, — воскликнул Микола, — вы всерьез принимаете эту знаменитую амнистию?
— Всерьез не всерьез, но использовать ее можно и нужно. Дело ясное: оттого, что габсбургская монархия рухнула, ни экономические, ни национальные вопросы не разрешены. Раньше венгерские капиталисты эксплуатировали венгерских, словацких и русинских крестьян и рабочих, а теперь чешские капиталисты эксплуатируют, кроме их собственной, еще и венгерскую, словацкую и русинскую бедноту. Может быть, не так жестоко, но значительно менее умело. У них нет опыта, как у австрийцев и венгров. Если венгерский вицеишпан воровал десять тысяч крон, публика знала только о тысяче. А теперь, если чешский жупан украдет одну тысячу крон, в публике говорят о десятке тысяч.
— Не это важно! — сказал Микола нетерпеливо.
— Не только это важно, — поправил его Кестикало. — Но это тоже важно. Потому что это ослабляет чехов. Они не в состоянии одновременно бороться и против всех национальных меньшинств республики (которые все вместе составляют большинство населения), и против рабочих. Поняв, что на это у нее не хватит сил, чешская буржуазия соединится, конечно, с немецкой и венгерской для борьбы против чешских, немецких, словацких, венгерских и русинских трудящихся. Но пока господа дерутся между собой, наше положение легче. Вот почему чешское правительство было вынуждено объявить амнистию, и вот почему мы должны использовать эту амнистию как можно быстрее. Рабочие лесопильных заводов и батраки имений не сегодня-завтра начнут забастовочную борьбу. А теперь, со времени русской революции, забастовочная борьба уже не то, что раньше. И забастовка — это только начало.
— Если полиция заметит, что мы опять всколыхнулись, она сразу же наложит на нас свою лапу.
— Ошибаешься! Она наложила бы, если бы могла. Но для этого у нее не хватает сил. Ты, Микола, всегда путаешь жестокость с силой. Новые господа Подкарпатского края потому так и жестоки, что они слабы. Кроме того, они грызутся между собой. Ты забываешь, что сказал Фельдман.
— Фельдман ищет вымя коровы между рогами.
— Опять ошибаешься, Микола. Если кто-нибудь делает левой рукой то, что можно сделать только правой, — Фельдман всегда это заметит… Это мы о том, — обратился ко мне Кестикало, — насколько рискован твой приезд сюда. Микола боится, что Ходла сразу тебя сцапает. Фельдман думает, что Ходлы бояться нечего, потому что он слишком хитер. Он сам фабрикует все заговоры, а затем сам их разоблачает. Он это умеет делать, и делает с большим удовольствием и энергией. Ходла так занят этим, что у него не остается времени следить за нами. С этой прекрасной привычкой Ходлы, которую он заимствовал у габсбургской монархии, можно так же мало считаться, как с амнистией. Но ее и амнистию можно использовать.
Коптилка давно уже погасла, и мы спорили в полней темноте. Издали временами слышался волчий вой. Когда наконец мы договорились обо всем, уже светало.
Няня Маруся, безмолвно сидевшая между нами во время всей продолжительной и временами очень бурной беседы, теперь заговорила:
— Все в порядке, Геза, мы должны перенести все, что нам послал бог. Одно только неправильно — что ты вернулся в эту проклятую страну и хочешь тут остаться. Прошу тебя, умоляю тебя, уезжай отсюда! Поезжай куда-нибудь в такое место, где люди не убивают друг друга, как дикие звери. Если есть бог в небесах, то наверняка существует на свете и такая страна, где люди любят друг друга.
— Но такая страна есть, мама! — ответил вместо меня Микола. — И наша страна тоже будет такой. Мы сделаем ее такой!
— Все вы белены объелись, — сердито ответила няня Маруся.
Двадцать восьмая…
Проживавший в Мункаче председатель берегсасского комитатского совета профессиональных союзов Степан Лорко был бы одним из счастливейших людей на свете, если бы он не боялся, что счастье его будет недолговечным. С тех пор как он получил известную власть, которая была в его глазах очень значительной, этот полный, почти пятидесятилетний, лысый строительный рабочий, единственный коренной житель Мункача, носивший в 1919 и 1920 годах белый крахмальный воротник, боялся всех и всего. Он недоверчиво смотрел близорукими глазами и подозрительно оглядывал стулья, на которые собирался сесть.
В течение двадцати семи лет Лорко состоял членом профессионального союза строителей. Он всегда аккуратно платил членские взносы, и хотя никогда не читал, но все же добросовестно выписывал газету «Голос народа». И ему в голову не приходило, что он когда-нибудь может сделаться в рабочем движении кем-либо иным, а не рядовым членом профсоюза. Когда революция выдвинула новых людей, считавших, что суть дела заключается не только в аккуратном внесении членских взносов, Лорко почувствовал себя плохо в этом странном новом мире. Когда Микола Петрушевич вместе с Моргенштерном и Кестикало организовали Красную гвардию, Лорко совсем отошел от рабочего движения. Поэтому теперь он с полным правом мог утверждать, что является не только старым профессиональным деятелем, но одним из тех настоящих социалистов, которые во время революции не скомпрометировали себя ничем. В качестве председателя совета профессиональных союзов он со страстью подписывал профсоюзные удостоверения и с благоговением смотрел на хранившуюся у него в ящике круглую печать. Но наслаждаясь прелестями председательской должности, он все время боялся, как бы что-нибудь не отбросило его обратно в старую жизнь.
— В течение двадцати семи лет я был рядовым профессионального движения, — говаривал он с гордостью, но зубы его стучали при мысли, что когда-нибудь ему, возможно, опять придется быть рядовым.
Когда я вернулся домой, Лорко был уверен, что я возвратился специально для того, чтобы стать председателем совета профессиональных союзов. А так как он очень испугался этого, то решил сам напугать меня.
— Чехи очень двуличны, — сказал он во время нашей первой беседы. — Они объявили амнистию, чтобы завлечь эмигрантов домой. Но я уверен, что, как только кто-нибудь из эмигрантов захочет включиться в рабочее движение, они сразу же наложат на него руку.
— Значит, товарищ Лорко, вы не советуете товарищу Балинту внести неуплаченные им членские взносы? — спросил Фельдман.
После долгой душевной борьбы Лорко принял от меня членские взносы и выдал новый профсоюзный билет.
Фельдман тотчас же понял, что именно волнует Лорко, и тут же наметил план.
— Старик боится конкуренции, это значительно облегчает положение. Он будет помогать тебе во всем, как только узнает, что ты не хочешь остаться в Мункаче. А слово старика все-таки кое-что значит для властей.
Расчет Фельдмана оказался правильным. Когда я сказал Лорко, что из-за своих слабых легких не могу оставаться в городе, и просил помочь мне стать секретарем профессионального союза в Сойве, старик чуть не расцеловал меня от радости. Он сам предложил достать для меня разрешение, без которого нельзя было переезжать с места на место, а также паспорт, без которого нельзя было нигде поселиться. Вместе с этими двумя документами Лорко передал мне и постановление совета профессиональных союзов, сформулированное, правда, довольно двусмысленно, но которое можно было понять и так, что я являюсь секретарем предполагаемой профессиональной организации рабочих Сойвы и окрестностей.
