— Какая квартира, помилуйте! — промолвила она. — Теперь никаких квартир нет и не будет до тех пор, пока… — Она не докончила свою мысль. Лишь осенила себя крестным знамением.

Я не удержался и чуть не выдал себя, сказав:

— А бедный дядя Федак еще жаловался, что дела в мире идут чрезвычайно медленно…

Рекомендация от Эндре Ади [40]

С Ади мне посчастливилось поговорить всего лишь однажды. Спустя пять минут после нашего разговора он, наверное, начисто забыл о моем существовании. Это так же верно, как то, что я никогда не забуду восхитительно-пьянящие сорок — сорок пять минут, которые он посвятил мне. Разумеется, я запомнил эту встречу вовсе не потому, что говорил лишь я, а Ади только слушал.

Встреча эта была для меня совершенно неожиданной. Для Ади тоже. Итак, в 1915 году, в конце октября или в начале ноября, мы с Нандором Штейнфельдом пошли в Национальный театр. Нандор был секретарем Ади и самым лучшим, самым верным и преданным моим другом. После театра мы заглянули в кафе «Нью-Йорк», ни на мгновение не предполагая, что можем там встретиться с Ади. По-моему, Ади очень редко туда захаживал. Но в тот именно вечер (на мое величайшее счастье) он был там и в одиночестве сидел за малюсеньким столиком на антресолях. Перед ним лежала стопка бумаги. Возможно, он что-то кончил писать, а может быть, только собирался. Выглядел он усталым, то ли был сонный, то ли слегка под хмельком. Казалось даже, что он дремал. Заметив Пандора, он подозвал его, а тот, схватив меня за руку, почти силком, как мальчишку, поволок за собой.

— Сейчас я тебя ему представлю, — прошептал он мне на ухо.

— Позволь представить тебе моего хорошего друга, начинающего писателя Белу Иллеша.

Ади взглянул на меня. У него были огромные, очень темные и вместе с тем светящиеся прекрасные глаза.

— Садитесь… Поужинаете? — спросил он, когда мы сели.

Коротко поколебавшись, мы заказали две порции «капуцина». Ади достал сигарету из верхнего кармашка жилета и протянул ее мне.

— Кури!

Я закурил, а он еще раз внимательно поглядел на меня и решительно сказал:

— Ну, говори!

Меня немного озадачило такое обращение, — до сих пор не знаю, о чем я должен был ему рассказать. О себе ли (о том, почему считаю себя начинающим писателем) или о своих творческих планах (как предполагаю стать известным). Однако от смущения, а возможно, благодаря инстинктивной хитрости я начал рассказывать о вещах куда более интересных, чем моя собственная персона: о своем родимом крае — Подкарпатье, о тамошних сложных и печальных национальных, экономических, культурных и политических отношениях. Ади то и дело вскидывал на меня глаза, а затем снова опускал веки. Тогда я машинально умерял свой пыл и понижал голос, ибо мне казалось, что мой собеседник засыпает и я могу его разбудить. Близость Ади словно гипнотизировала меня (ведь это был сам Ади, а он для молодежи моего поколения значил больше, чем сам господь бог!); я не узнавал собственного голоса и с величайшим удивлением слышал от самого себя такие мудрствования, на которые прежде никогда не был способен. Причем, к собственному изумлению, я так удачно и метко формулировал свои неожиданные мысли, как никогда раньше. После моего десятиминутного монолога Ади спросил мое имя. Спустя еще полчаса произнес:

— Довольно! Давай сюда твою рукопись!

Оказывается, Ади видел человека насквозь, как рентгенолог. Во внутреннем кармане моего пиджака действительно притаилась рукопись, готовая броситься в бой. Стоящая это была рукопись или нет — я уже не помню. Впрочем, желающие могут заглянуть в январский номер журнала «Нюгат» за 1916 год. Именно там и появился на свет мой первый печатный труд.

— Давай сюда твою рукопись!

Сердце мое колотилось и руки дрожали, когда я повиновался. Ади даже не подумал взглянуть на мое сочинение, а, переспросив мое имя, написал на последней странице рекомендацию к Эрне Ошвату [41]. В ней он назвал меня «молодым талантливым писателем».

— Отнеси Ошвату, — произнес он, передавая мне рукопись, неожиданно приобретшую вес и ценность. — А теперь, ребята, оставьте меня! За ваш кофе я заплачу.

По дороге домой мы вновь и вновь перечитывали рекомендательное письмо. Блаженство, которое я испытывал, не поддается описанию. Но едва ли не более счастливым чувствовал себя Нандор Штейнфельд.

— Ну, видишь, видишь! — приговаривал он.

Я долго не мог произнести ни слова.

— Представляешь! — воскликнул я наконец. — Он назвал меня «молодым и талантливым писателем»!

Нандор, видимо, хотел ответить «А ведь он даже не прочел твоей рукописи», но, совсем охмелев от переживаний, запутался в словах и воскликнул: — Ну, конечно, ведь он не прочел твоей рукописи!

На другой день я отнес рекомендательное письмо Ади в редакцию «Нюгата» лично Эрне Ошвату.

С Нандором Штейнфельдом я снова встретился уже в феврале 1945 года, после освобождения Будапешта. От него я узнал, что столь памятное для меня рекомендательное письмо Ади уцелело. Рукописи поэта и вместе с ними это письмо Нандор закопал в тайнике, чтобы спасти от нилашистов, терроризировавших город. Я откомандировал четырех красноармейцев, чтобы найти тайник, но, как мне известно, рукописи Ади так и не нашлись…

К истории рекомендательного письма относится и то, что я прочитал недавно в газете «Мадьяр Немзет». В своей статье о старом «Нюгате» Оскар Геллерт писал, что Эрне Ошват обиделся, когда я пришел к нему с рекомендательным письмом.

Как известно, летом 1920 года Первая Конная армия, или, как ее еще называют, Конная армия Буденного, громила банды белополяков. И вот, когда части Красной Армии, добивая белополяков, подошли к Карпатам, народы Центральной Европы пришли в движение. Широкие массы трудящихся выражали горячее сочувствие социалистической революции, и перепуганные правительства буржуазных государств оказались бессильными противостоять их напору. В это время (в конце июня или в начале июля) я получил телеграмму от Фридеша Карикаша [42] — второго секретаря Братиславского городского комитета социал-демократической рабочей партии. Он приглашал меня выступить на массовом митинге с докладом на тему — «Борьба Советской России и будущее народов Центральной Европы». Я принял приглашение и к назначенному времени приехал из Мункача в Братиславу. В секретариате городского комитета, куда я явился, чтобы представиться социал-демократу Виттиху [43] — председателю городского комитета Социал-демократической рабочей партии, в которую, кроме социал-демократов, входили и коммунисты, меня ждал сюрприз. Между прочим, в течение трех последних месяцев я знакомился с ним уже дважды, но каждый раз мы тут же ссорились и расходились. И вот теперь, снова приветливо пожав мне руку, Виттих, улыбаясь, обратился ко мне: «К сожалению, вы, дорогой товарищ, приехали понапрасну, — власти не разрешили нам проводить митинг. Разрешение провести митинг получили не мы, а христианские социалисты — на той же площади и в тот же самый час, на который мы подали заявку, точнее говоря, в половине одиннадцатого утра, в воскресенье. Одним словом, разрешения у нас нет, стало быть, митинг не состоится. Ничего не поделаешь. Вы будете моим гостем, пообедаете, отдохнете, а затем вернетесь в Мункач».

К нашей беседе, весьма краткой и носившей, так сказать, односторонний характер, внимательно прислушивался стоявший рядом Фридеш Карикаш. Я знал его. Рабочий-металлист. Участник Великой Октябрьской социалистической революции, интернационалист, отважно сражавшийся в рядах Красной Армии против врагов молодого советского государства, а в период Венгерской Советской республики — комиссар легендарной кавалерийской бригады венгерской Красной армии. И еще было известно, что в свободную минуту он охотно брался за перо. Молодой, стройный, крепкий на вид, Карикаш слушал, лукаво улыбаясь. Во всем его облике было что-то юное, мальчишеское…