Вторым человеком, завоевавшим сердце Жатковича, был тот огромного роста русин со светлой бородой, который привел к нему журналистов и поместил его портрет в газетах. Этот русин был не аристократом, а, наоборот, — как он с гордостью подчеркивал, — выходцем из народа. Его отец был бедный деревенский поп в Подкарпатском крае.

Бородатый русин, которого звали Элек Дудич, оказался поэтической натурой. Он так красочно умел рассказывать о темных лесах Карпат и о живущих там медведях, русинских дровосеках и кузнецах, охотящихся на медведя с одним ножом, о кострах, горящих по ночам, что Жаткович мог бы слушать его без конца.

Хотя русин Дудич был поэтической натурой, но в качестве парижского уполномоченного одного из дочерних предприятий «Дженерал моторс», какого-то оружейного завода, он проявил себя человеком весьма практическим. Он объяснил Жатковичу, что в Подкарпатской крае губернатор не найдет надежной вооруженной силы и что ее необходимо взять с собой из Парижа.

Бобринский и Дудич однажды как-то случайно встретились в гостиной Жатковича. В первую минуту у губернатора Подкарпатской Руси создалось впечатление, будто его гости уже знакомы и что между ними плохие отношения. Увидев Бобринского, Дудич сделал такое движение, какое делает боксер, когда отступает перед противником, нанесшим ему неожиданный удар. Но граф любезно протянул руку Дудичу и представился:

— Граф Бобринский.

— Дудич.

И бородатый гигант так крепко пожал протянутую ему узкую, холеную руку, что граф вскрикнул.

Бобринский и Дудич рука об руку работали в интересах Жатковича. Они подобрали из числа живущих в Париже украинцев-эмигрантов триста человек бывших царских офицеров, которые присягнули Жатковичу. Из Парижа губернатор Подкарпатской Руси поехал в Прагу. Его гвардия, получив от губернатора на дорогу деньги, отправилась прямо в Ужгород. Жаткович дал им указание войти в контакт с живущим в Ужгороде пресвитерианским миссионером, отцом Гордоном, которого он, Жаткович, правда, лично не знает, но о котором он слышал очень много хорошего.

Самоуверенность Жатковича значительно возросла от сознания, что у него имеется собственная гвардия, состоящая к тому же из бывших царских офицеров, в числе которых несколько баронов, несколько графов и даже один князь. Гигантские небоскребы Нью-Йорка несколько уменьшились в его глазах. И Жаткович подумал, что может позволить себе немного уклониться от инструкций Шмидта.

Пражским журналистам он передал не ту декларацию, которую прочел в Париже. В Праге он разъяснил, что из Подкарпатского края он намерен создать нечто среднее между Соединенными Штатами Америки и старой царской империей — как бы синтез этих двух типов государств.

Когда Жаткович узнал, что это его заявление высмеяла одна из рабочих газет в статье под заглавием «Доллар и водка», он сделал новое заявление, в котором разъяснял, что важнейшей задачей правительства Подкарпатской Руси будет борьба против большевизма, уничтожение большевизма.

Отец Гордон, прочтя это заявление Жатковича, страшно взбесился и швырнул газету на пол. При этом он выругался — и не как американский миссионер, а как венгерский унтер-офицер.

— Этот идиот хочет поймать птицу под барабанный бой!

Жаткович думал провести в Праге только три дня, но оставался там целых десять. В течение этого времени он ежедневно вел переговоры с премьером, требовавшим от него гарантии в том, что он будет управлять Подкарпатским краем согласно инструкциям чехословацкого правительства. Тусар сам не знал, каких именно гарантий требует, а так как Жаткович никаких гарантий давать не хотел, то десятидневные переговоры привели только к двум результатам. Одним из них было заявление правительства, что между Тусаром и Жатковичем по всем вопросам, касающимся Подкарпатского края, достигнуто полное единодушие. Другим результатом переговоров была полученная за два дня до прибытия Жатковича в Ужгород инструкция, в которой Тусар распорядился, чтобы работающие в Подкарпатском крае чехословацкие чиновники не препятствовали Жатковичу в его деятельности. Что же касается поддержки, то этого Тусар от них не требовал.

Заявление Жатковича, в котором он объявлял войну большевизму, имело в Подкарпатском крае огромный эффект.

Первым отозвался на него Каминский, успевший уже познакомиться с некоторыми из присланных Жатковичем из Парижа в Ужгород гвардейцами, а с одним из них — бывшим адъютантом Бобринского, Галичаном, — завязать даже теплую дружбу. «Унгварский Хефер», который по этому случаю надел черный сюртук, разъяснил специально приглашенной в большой зал гостиницы «Корона» публике свою программу: «Подкарпатский край для подкарпатцев».

— Не хочу рядиться в чужие перья, — говорил Каминский. — Этот лозунг выдвинул не я, а наш вождь — Григорий Жаткович.

При произнесении фамилии Жатковича публика встала.

В своей речи «унгварский Хефер» рассказал во всех подробностях биографию губернатора Подкарпатской Руси:

— Григорий Жаткович родился в Подкарпатском крае. Отец его был одним из самых воодушевленных и самых смелых зачинателей борьбы за русинскую свободу, которого выжили из нашей страны евреи. От горя — ведь он вынужден был оставить свою горячо любимую родину — его благородное сердце перестало биться. Маленькому Григорию пришлось собственным трудом содержать себя и свою овдовевшую мать. Ему было всего пять лет, когда он уже с утра до вечера продавал газеты на улицах Нью-Йорка. С десятилетнего возраста он работал на заводе, а по вечерам и ночам учился. Кончил экстерном среднюю школу, потом записался в университет, одним из профессоров которого был Вильсон, — тот самый Вильсон, который является сейчас президентом Америки.

Услышав фамилию Вильсона, публика опять встала. Когда буря аплодисментов улеглась, публика уселась на свои места. Каминский продолжал рассказывать биографию Жатковича:

— Вильсон сразу же заметил, что молодой студент-русин обладает необыкновенными талантами, а после нескольких бесед с ним убедился также и в том, что на этот раз крупный талант сочетается с кристально чистым характером. «Я предсказываю вам, мой любимый ученик, большое будущее», — сказал однажды Вильсон Жатковичу. «Мой любимый учитель! — ответил Жаткович. — Признаюсь, я очень хотел бы стать мудрым и облеченным властью человеком, чтобы быть в состоянии освободить и сделать великой, богатой и счастливой мою страдающую под чужеземным игом родину».

И Жаткович рассказал Вильсону, как живет народ под Карпатами. Вильсон закрыл глаза, слушая великого русинского эмигранта, и из глаз великого американца потекли слезы.

Когда Каминский дошел до этого места, он сам был так растроган, что чуть не заплакал. Но он пересилил себя и продолжал свою речь. Рассказал, как Вильсон стал по воле американского народа президентом и как Жаткович обратил внимание президента на печальную судьбу угнетенных народов Европы.

— Теперь уже весь мир знает, что войну выиграла Америка. Ее, и в первую очередь Вильсона, должны мы благодарить, если для народов Европы настала новая, счастливая эра. Но не все еще знают, какую большую, почти решающую роль играл Григорий Жаткович в том, что Вильсон вынул свою шпагу на защиту демократической Европы.

Рассказав подробно, каким образом Жаткович во время мировой войны обратил внимание Вильсона на судьбы Подкарпатского края, Каминский перешел к стоящим перед русинским народом задачам.

— Русинский народ, — сказал Каминский, — обязан освободить себя от евреев, а весь мир — от большевизма.

Он доказал статистическими данными, что русинский народ способен осуществить эту задачу. Эта часть его доклада была очень скучной, но убедительной. Не статистика, конечно, действовала убедительно — на цифры никто не обращал внимания, и если бы кто-нибудь обратил, все равно было бы непонятно, что они означают. Доказательством того, что Каминский говорил правду, была скука, вызванная его выступлением. Потому что, начни он лгать, никто не сомневался, что он говорил бы интересно.