Серафимович остался в Ленинграде, а мы с Маяковским в тот же день отправились обратно в Москву.

Шоу летом 1931 года приезжал в Советский Союз. Я входил в комитет по встрече его в Москве и потому одним из первых пожал ему руку на перроне вокзала. Какой-то молодой человек — ирландец (как потом выяснилось, уроженец той же местности, что и Шоу) приветствовал своего великого земляка.

— Надеюсь, вы навсегда переселились в Советскую Россию? — спросил его Шоу.

— Еще не знаю, — ответил молодой человек.

— Будь я лет на десять моложе, я бы никогда отсюда не уехал, — сказал Шоу.

— Откуда вам известно про жизнь в Советском Союзе, если вы всего несколько минут как сошли с поезда? И почему вы так высоко оцениваете здешнюю жизнь, не успев с ней даже познакомиться? — спросил у Шоу один московский корреспондент.

— Милый мой, — отвечал Шоу, — я семьдесят пять лет прожил в других странах. И потому имею право любить и ценить жизнь в Советской России. Если бы вы видели все, что видел я, вы бы каждое утро целовали советскую землю.

Писатели давали обед в Москве в честь Шоу. За обедом он, между прочим, сказал следующее:

— Наконец я достиг цели своей жизни. Больше пяти десятилетий я имел дело с издателями и писателями. До сегодняшнего дня я знал только таких писателей, которых эксплуатировали издательства, и таких издателей, которые обогащались за счет труда писателей. Сегодня наконец-то я познакомился с такими писателями, которые эксплуатируют издательства, и увидел издателей, которые плачут, что писатели сдирают с них шкуру. Ради одного этого момента стоило жить!

Рассказывал Шоу и о трудностях в самом начале своего творческого пути.

— Мой первый роман отклонили ровным счетом шестьдесят издательств. Почтовые расходы на его рассылку я смог покрыть, лишь заложив свое зимнее пальто: было лето. Потом, когда роман вышел в свет (возможно, вы его знаете — это история про боксера), право на его издание приобрели ровным счетом шестьдесят издательств. Как видите, всю жизнь меня одолевают заботы о деньгах. В молодости я не знал, где их взять, а теперь не знаю, куда их деть.

После посещения одного детского дома, когда у Шоу было особенно приподнятое настроение, я рискнул сказать ему:

— Когда вы о чем-нибудь спорите, мастер, то больше похожи на свое карикатурное изображение, чем на фотографии.

— Я это знаю, — отвечал Шоу. — Семьдесят пять лет, молодой человек, я живу в мире, который подобен самой жалкой карикатуре. Как умный человек, я приспосабливаюсь, хотя бы внешне…

Когда Шоу уезжал из Москвы, на вокзале один советский писатель спросил его:

— Надеюсь, товарищ Шоу, вы останетесь другом Советского Союза?

— До смерти, во всяком случае, — отвечал Шоу. — Что будет потом — не знаю. Насколько мне известны нравы европейской прессы, после смерти меня вполне могут произвести в антисоветчика.

Встречи с Михаем Каройи [51]

Летом 1931 года секретариат А. В. Луначарского известил меня, что я включен в состав комиссии из трех человек для встречи Бернарда Шоу и что задача этой комиссии — оказать ему всяческое содействие, чтобы «великий юморист» смог посмотреть в Советской России все, что пожелает, и встретиться со всеми, с кем пожелает.

Получив столь ответственное и почетное поручение, я меньше всего предполагал, что благодаря приезду Шоу в Москву буду иметь честь принимать у себя в доме Михая Каройи и его супругу, Каталин Андраши [52]. А получилось именно так.

Накануне приезда супругов Каройи в Москву мне позвонил Бела Кун и сказал, что венгерские писатели, живущие в Москве, должны позаботиться о том, чтобы Михай Каройи и его супруга… Выполнить указания Белы Куна оказалось довольно трудно: почти никого из писателей в это летнее время не было в Москве, а у меня в связи с приездом Шоу в Москву была очень горячая пора. Михая Каройи с женой, приезжающих в Советский Союз по поручению какого-то парижского журнала, принимал Союз советских журналистов. Их окружили большими почестями, но, к сожалению, не обошлось и без оплошностей.

Приезд Шоу в Советский Союз и визит супругов Каройи в Москву связаны в моей памяти с одним событием: тогда, в Москве, великий драматург справлял день своего семидесятипятилетия. В Колонном зале Дома Союзов Шоу выступил с речью. Свой богатый жизненный опыт Шоу подытожил примерно таким образом: тот, кто верит в будущее, прав лишь наполовину, а по-настоящему прав тот, кто не только уповает на будущее, но и борется за него.

В президиуме торжественного собрания сидела и приехавшая вместе с Шоу леди Астор — в то время одна из лидеров английской консервативной партии. Вряд ли присутствовавшие на торжественном собрании москвичи пришли в восторг от того, что этой чопорной леди, известной своими антисоветскими взглядами, мы оказали столь высокую честь. А ей едва ли пришлось по душе то, что «наболтал» Шоу в своем выступлении.

После торжественного вечера мы, по желанию Шоу, устроили для самого узкого круга скромный банкет без алкогольных напитков в одном из малых залов Дома Союзов. За столом сидело человек двадцать пять. У входа в зал А. В. Луначарский распорядился поставить двух милиционеров, дабы оградить юбиляра от наседавших на него репортеров и фотокорреспондентов. Мы к тому времени уже знали слабость Шоу — он очень охотно давал интервью, но с одним непременным условием: лишь в строго установленное время и по заранее сформулированным им вопросам. Когда некий «неблаговоспитанный» корреспондент одной московской газеты поинтересовался, зачем он прихватил с собой в Москву леди Астор, Шоу сердито ответил: «Шекспира нельзя играть, лишив Гамлета права сомневаться…» После этого инцидента Шоу обратился к А. В. Луначарскому с просьбой оградить его от назойливых репортеров. Вот почему зал, в котором мы ужинали, охранялся двумя милиционерами. После первого блюда я, подняв глаза, вдруг заметил, что страж нашей безопасности грудью заграждает вход в зал некоей даме и представительному мужчине, а они во что бы то ни стало хотят войти к нам. Я тотчас узнал настойчивых пришельцев: это были супруги Каталин Андраши и Михай Каройи. Я тут же вскочил и через мгновенье был уже в дверях с короткой запиской А. В. Луначарского, открывшей дорогу запоздалым гостям. Представившись чете Каройи, я от имени А. В. Луначарского пригласил их занять место за нашим столом. И тогда навстречу им поднялась леди Астор. Оказывается, эта консервативная леди некогда принадлежала к светскому обществу, в котором вращалась и Каталин Андраши, а вся венгерская эмиграция величала Каталин «красной Катинкой» — отнюдь не из-за цвета ее прекрасных волос, а за ее прогрессивные убеждения. Дамы обнялись, и я с законной гордостью убедился, насколько наша Катинка краше, а главное, насколько она естественнее и человечнее, чем эта выхоленная, изысканно элегантная, но на редкость чванливая английская леди.

«Красная Катинка» заняла место рядом с леди Астор, а Каройи и я сели с противоположной стороны длинного стола, напротив женщин. Несколько минут мы непринужденно беседовали. Каройи живо интересовался судьбой некоторых наших общих знакомых. Однако вскоре я заметил, что он уже не слушает меня, а следит за разговором жены с английской леди. По интонации и выражению лиц собеседниц я сразу же понял, что по ту сторону стола не все обстоит благополучно. Радость, вызванная неожиданной встречей, сменилась все более нарастающей раздражительностью, почти граничащей с неприязнью. Михай Каройи, видимо, уловил смысл их беседы и счел своевременным прийти на выручку жене.

— Сожалею, но нам пора, — сказал Каройи и дал Каталин знать, что они уходят. Каталин охотно согласилась и тут же сдержанно и холодно попрощалась с леди Астор.