— Теоретически мы давно знаем, сколько вреда приносят опоздания, как мучительно бывает ждать, ждать, страдать от чьей-либо неточности. Теперь же вы, товарищи, решившие объединиться для борьбы с опозданиями, смогли на практике убедиться, как нехорошо опаздывать, как отвратителен и даже ненавистен становится тебе человек, обрекающий товарищей на мучительное ожидание.

Раздались оглушительные аплодисменты. Луначарский исправлял впечатление от своего полуторачасового опоздания блестящим полуторачасовым докладом. И надо сказать, это ему вполне удалось.

Короче говоря, общество по борьбе с опозданиями было учреждено. Оно насчитывало более двух тысяч членов. Я тоже был в числе учредителей, но, к сожалению, о дальнейшей судьбе этого общества ничего не знаю. В одном я абсолютно уверен, — опоздания не изжить двум тысячам членам общества, это в состоянии сделать лишь созидательный труд двухсот миллионов.

Это произошло со мною в 1925 году, в конце мая или в начале июня. Нетрудно было бы установить дату и поточнее, но я не думаю, что это кому-либо важно. Лично мне очень нравится парить на крылышках памяти, не видя ни берегов, ни других точек опоры. Возможно, этим я льщу самому себе: вот, мол, какой я счастливый, встречался с таким множеством интересных людей, был свидетелем стольких волнующих встреч и почти фантастических событий, что потерял им счет. Но возможно также и другое: не помня точных дат, я тем самым наказываю самого себя за то, что, будучи свидетелем и участником великих событий, никогда не думал, что вот, мол, сегодня исторический день, или исторический момент, или совершается какое-то историческое событие. Нет, в любой из подобных исторических дней я, как помнится, был озабочен какими-то своими повседневными делами и будничными радостями. И теперь вот эти воспоминания пишутся как бы в компенсацию за упущенное или, если угодно, в доказательство того, что, несмотря на мою тогдашнюю недальновидность и легкомыслие, я все-таки могу сказать о себе: «и я там был, мед-пиво пил…»

Итак, однажды утром я слонялся по редакции «Огонька». Не помню точно, какое конкретное дело было у меня там, — по всей видимости, я выпрашивал аванс. Случайно встречаюсь с Юрием Либединским, выходим вместе на улицу.

— Я иду на просмотр фильма, пошли со мной, Бела! — предложил он мне.

— У меня нет пригласительного.

— А у меня билет на двоих, — не унимался Либединский. — И, увидя, что я колеблюсь, добавил: — А оттуда пойдем обедать вместе с ребятами.

«Ребята» — то бишь руководители Союза пролетарских писателей — действительно уже собрались в Клубе журналистов, где тогда обычно устраивались просмотры новых фильмов. Зал примерно на двести мест был заполнен лишь наполовину. Одиннадцать часов утра не самое удобное время для работающих в ночную смену газетчиков. Зато среди зрителей я увидел наркома просвещения Луначарского, сидевшего в окружении нескольких видных военморов. Был, конечно, здесь и режиссер фильма. Он стоял в дверях и приветствовал, благодарил каждого входящего в зал на манер того, как это делают специальные люди в фешенебельных европейских ресторанах. Я впервые видел этого режиссера: он был плохо одет, худой, низкорослый, бледное лицо казалось усталым, только живые глаза блестели.

Все время, пока крутили ленту, — фильмы в ту пору были немые, — в зале стояла тишина, лишь изредка слышался глубокий вздох или тихий возглас. Когда зажглось электричество, не раздалось ни единого хлопка. Зрители как сидели, так и оставались сидеть в своих креслах, молча н недвижимо.

И только Луначарский — тогда уже пожилой и немного располневший — вскочил со своего места и энергично поднялся на сцену.

— Товарищи! — сказал он. — Мы являемся свидетелями культурного события исторического значения. Родилось новое искусство. Сегодня мы можем сказать, что кино становится искусством, настоящим, имеющим большое будущее искусством!..

Луначарский говорил сжато, но, как всегда, прекрасно, убедительно и возвышенно. Когда он кончил и сел на свое место, раздались наконец первые аплодисменты. Аплодисменты продолжались долго и становились все горячее. После Луначарского говорили еще многие. Не так хорошо, как он, и, пожалуй, не столь убедительно, хотя гораздо длиннее, но тоже вдохновенно и страстно.

Режиссер, естественно, был очень счастлив. Но при этом он как-то нервно ерзал на стуле и то и дело поглядывал на ручные часы. Наконец он подсел к нашей группе и, наклонившись, зашептал на ухо Борису Горбатову, который сидел рядом со мной.

— Боря, прошу тебя, мне надо получить деньги на кинофабрике, но боюсь, закроют кассу. Съезди, пожалуйста, — я черкну доверенность.

— Ладно, — ответил Горбатов и, помолчав, спросил: — Ну, ты счастлив сегодня?

— Да, конечно, — отвечал режиссер, — но у меня в кармане ни гроша. Вот доверенность, смотри всё там получи.

— За кого ты меня принимаешь?

Чтобы эта история имела заключительный аккорд, скажу только, что режиссера, о котором шла речь, звали Эйзенштейн, а фильм, который впервые смотрели представители советской прессы, назывался «Броненосец Потемкин».

Бела Уитц [48] — большой венгерский художник-революционер — много лет жил в Париже. В 1930 (или в 31-м) году Франция стала ему тесна. К тому времени он успел скрестить копья со всеми реакционными критиками, переругался со всеми жрецами чистого искусства, отношения с властями тоже все более омрачались. Одним словом, земля начинала гореть у него под ногами. И оп решил переехать жить в Советский Союз.

На сборы он затратил не более получаса. Утрамбовал в небольшой фибровый чемодан все свое имущество, завязал в папки эскизы своих работ и сел в поезд. В Марселе, за несколько минут до поднятия трапа, он взобрался на борт советского торгового парохода, представился капитану и попросил довезти его до Советского Союза. Капитан принял гостя.

Пароход проплыл по Средиземному морю, переправился через Босфор, пересек Черное море и пристал в порту Одесса. Только здесь, когда надо было сходить на берег, обнаружилось, что у Белы Уитца нет ни паспорта, ни въездной визы. Доставили его к начальнику пограничного пункта. Молодой офицер, выслушавший Уитца, не очень был сведущ в проблемах искусства, не понимал, какое место занимает Бела Уитц в мировом художественном процессе, более того, прямо скажем, он даже не знал, что на свете существует такой художник. Ссылаясь на инструкции, он сообщил Уитцу, что тот не имеет права спуститься на берег.

Уитц разъярился. Он стал кричать и бить кулаком по столу. Такой темперамент несколько смутил офицера-пограничника. Никто из допрашиваемых обычно не вел себя столь шумно. Начальник с удивлением приглядывался к беспаспортному, но почему-то сердитому человеку. Он был сухопар, даже костляв и уже в годах, хотя живость и темпераментность молодости полностью в нем сохранились. Вылив всю свою злость, художник сел, повесив голову. И в это время взгляд его случайно упал на стол. Там лежал развернутый свежий номер «Известий». Уитц даже присвистнул.

— Вот видите, — сказал он с упреком начальнику пограничного пункта, — это я! — И пальцем ткнул в «Известия».

В том номере газеты — Уитц еще не знал об этом — была помещена большая статья А. В. Луначарского под названием «Бела Уитц». Но что сразу же бросилось Беле Уитцу в глаза, так это иллюстрации к этой статье — шесть — восемь репродукций к его циклу «Луддиты».

— Это я, — повторил Уитц уже тихо. Такой уж у него был характер: попадая в затруднительное положение, он метал громы и молнии, а когда приходил успех, сразу становился тихим и даже стеснительным. «Это я», — сказал он почти стыдливо.