— Самогонка! — гордо сказал он.

Двухголовый ел бешено, страстно. А когда двоюродный брат не смотрел на него, прятал в карманы брюк то кусок сала, то колбасу.

— Где теперь красные? — спросил он с полным ртом.

— Поляки вчера вошли в Москву, — ответил двуязычный.

Кусок стал поперек горла у двухголового Вихорлата. Но через секунду он уже был уверен, что его двоюродный брат нагло солгал. Он снова как следует глотнул самогона, затем попросил табаку, ни словом не обмолвившись о походе поляков на Москву. Набивая табаком трубку, он спросил:

— Спички у тебя есть?

Двуязычный не ответил.

— Скажи, брат, — спросил он тихо, — умеешь ты плохо стрелять?

Двухголовый Вихорлат почесал свою меньшую голову. Он понял, что сейчас пойдет речь о какой-то чудовищной подлости.

— Знаешь что, — обратился он к двоюродному брату, — скажи лучше сразу, на какую подлость ты меня толкаешь, но раньше дай спичку.

— Хочешь на свободу? — спросил двуязычный. — Хочешь хорошо оплачиваемую легкую работу?

— Кого мне надо убить? — спросил двухголовый.

Двуязычный шепотом сообщил ему свой план.

— Это действительно нетрудно, не правда ли? — спросил он после этого.

— Даже маленький ребенок мог бы выполнить! — ответил двухголовый.

— Видишь! Словом, согласен? Когда тебя схватят, потому что, конечно, прежде чем отпустить на свободу, тебя сначала схватят, ты должен сказать, что не виноват и являешься только жертвой тех, кто уговаривал тебя на эту подлость. Их-то и надо повесить, а не тебя.

— Что мне сказать, кто уговорил меня на эту подлость? — хрипло спросил двухголовый.

— Красный Петрушевич, медвежатник Михалко и верецкинский финн. Чтобы лучше звучало, назови также одного или двух евреев. Вот тебе моя рука, что я сделаю тебя человеком.

Два Вихорлата крепко пожали друг другу руки.

— Почему ты не закуриваешь? Вот тебе спички.

Двухголовый разжег трубку. Его почему-то сразу охватил страх. Может быть, верно, может быть, все-таки правда, что поляки в Москве? Может быть…

Он опять глотнул из бутылки.

— А кто мне даст револьвер? — спросил он хрипло.

— Я. Вот он. Совсем новенький браунинг. А если спросят тебя, откуда у тебя револьвер, скажи, что тебе дал Петрушевич. Красивый револьвер, правда? Осторожно, он заряжен..

— Я буду стрелять на десять сантиметров выше его головы!

— Не на десять сантиметров, а на десять метров. А теперь больше не пей. Жди здесь. Я скажу тебе, когда придет время. Видишь там шелковицу? — спросил двуязычный и указал в окно. — Из-за этого дерева ты будешь стрелять. И не забудь: не на десять сантиметров, а на десять метров над его головой! Это будет нетрудно, — Ходла человек низкорослый, почти что карлик.

Двухголовый остался один. Он закрыл глаза и задумался. Откусил мундштук трубки. Бросил трубку на пол.

Через полчаса перед домом сельского управления остановился большой автомобиль. Из машины вышел одетый в широкий пыльник улыбающийся Ходла. Когда он захлопнул за собой дверь машины, в непосредственной близости грянул выстрел. Ходла упал. Двухголовый Вихорлат подошел к нему и пустил в спину главы полиции еще две пули.

— Не напрасно я жил! — крикнул он, когда на него бросились три жандарма.

Спустя несколько часов по телефонному приказу Пари легионеры повели всех пленников к польской границе. Там их ждали польские жандармы.

Путь через исторический Верецкинский проход пленники прошли пешком. Одного только Красного Петрушевича несли на носилках. Двухголового Вихорлата, из носа и рта которого текла кровь, поддерживал один из жандармов.

План Пари удался. Не по требованию польского правительства, а по желанию чешского его отозвали во Францию. Не потому, что он был виноват в событиях в Лавочне, а за то, что совершил мелкую погрешность, — выдал Красного Петрушевича. Пари был уверен, что если его здесь обвиняют в том, что он слишком строго обращался с большевиками, то во Франции его ждет не наказание, а награда. Он был очень рад. Он засмеялся бы и угостил коньяком того человека, который предсказал бы ему, что какой-то ничтожный сойвинский учитель сможет покончить с блестящей карьерой заслуженного французского генерала. А между тем случилось именно так. Когда сойвинский учитель Ярослав Станек убедился, что жандармы долго еще не покинут школы, он поехал домой в Прагу. Там он написал брошюру о Подкарпатском крае, подробно описал в ней события в Лавочне и проделки Пари, а также — как Ходла подготовил обреченное на неудачу покушение, в результате которого сам погиб. Брошюра была запрещена цензурой. Однако, по чехословацкому закону, то, что говорили или читали в парламенте, разрешалось печатать без всякой цензуры. И вот депутат, член «Марксистской левой», прочел в парламенте с начала до конца то, что Станек написал о Подкарпатском крае. И брошюру издали.

Через десять дней генерал Пари был вызван в Париж телеграммой французского правительства.

Уезжая из русинской столицы, Пари нанес прощальный визит только одному человеку — отцу Гордону. Между тем, этот визит был совершенно излишним. Оба миссионера покинули Ужгород с тем же самым поездом, с которым уехал и Пари. Миссионеров тоже отозвали: Жаткович уже раньше вернулся в Нью-Йорк, не простившись даже со своей вотчиной. Только из Нью-Йорка он сообщил чешскому правительству, что отказывается от губернаторства.

А неделю спустя он уже работал на своем старом посту — юрисконсультом «Дженерал моторс».

К скорому поезду, с которым уехал Пари, было прицеплено три товарных вагона. Три вагона понадобилось для отправки того, что французский генерал накопил для себя в этой нищенской стране. Когда Пари приехал в Ужгород, у него был один чемодан. Теперь ему понадобилось три товарных вагона. Два миссионера, приехавшие в Ужгород с двумя вагонами подарков, имели теперь при себе только по одному, средней величины, чемодану. Но отец Браун не выпускал из рук портфель с акциями. Курс галицийских нефтяных акций быстро поднялся.

В колониальной атмосфере у человека легко кружится голова, — сказал Пари, прощаясь с Гордоном. — Человек думает, что там нет ничего возможного.

— Но, конечно, — продолжал он после небольшой паузы, — игра еще не кончилась. Надеюсь, что немцы не откажутся от реваншистской войны. И тогда… Но и кроме того, мы должны доверять не только немцам. Не знаю, отец мой, учитываете ли вы маленькую Венгрию. Там сделали большое открытие, открыли еврейский вопрос. Хотят убить всех евреев. Представьте себе, какая чудесная возможность. Три-четыре страны начинают войну, чтобы иметь право убивать евреев, а другие возьмут оружие в руки, чтобы защищать евреев. Значит, так или иначе, будущее за нами! Рано или поздно опять понадобятся генералы и попы. Что вы скажете, святой отец? Что американский народ хочет мира? Вас, святой отец, заразили большевики. Иначе почему вас интересует, чего хочет народ?

Однажды утром, когда я уже думал, что обо мне давно забыли, меня повели к Климе.

Начальник полиции жестом указал мне место.

Через несколько минут в комнату Климы, окруженный жандармами, вошел Кестикало.

Мы приветствовали друг друга только глазами.

Кестикало был в ужасном состоянии. Левая рука перевязана. Лицо в синих и зеленых кровоподтеках.

— Вы знаете этого человека, господин Балинт? — обратился ко мне Клима.

— Возможно, мы встречались, но я не помню его.

— А вы, господин Кестикало, знаете этого человека?

— Если не ошибаюсь, — ответил Кестикало непривычно хриплым голосом, — это ужгородский журналист Балинт. Да, теперь я хорошо помню, этот господин — Геза Балинт.

— Очень хорошо, что даже это помните, господин Кестикало. Может быть, вы вспомните и то, какую роль он играл в событиях в Лавочне?

— Никакой. Его в Лавочне не было.

— Конечно, не было, потому что во время тех бесчинств, которые произошли в Лавочне, он уже обретался у нас. Прав я, господин Кестикало, или нет? Если бы господин Балинт был на свободе, когда вы грабили Лавочне, он был бы, по всей вероятности, одним из главарей этой подлой разбойничьей шайки. Не правда ли, господин Кестикало?