Несколько секунд Кестикало медлил с ответом. Когда он начал говорить, я понял, почему его голос звучит так странно: почти все его зубы были выбиты.

— Послушайте, господин полицей-президент, — сказал верецкинский финн. — Ведь вы мне поверите, что я не участвовал в революции Ракоци?

— В этом вас не обвиняют.

— Спасибо! Меня не удивило бы, если бы обвинили. Вы могли бы сказать: он только потому в ней не участвовал, что двести лет тому назад еще не жил, но если бы жил, то наверняка был бы генералом у Ракоци. Приблизительно таким же манером хотите вы, господин полицей-президент, сделать Гезу Балинта ответственным за Лавочне.

Клима смеялся. Он умел отвратительно смеяться.

— Вы выдали себя, господин Кестикало! Выдали, что вы очень интересуетесь венгерской историей! Отсюда очень легко догадаться, что вы служите не только русским большевикам, но и венгерским монархистам. Вы очень хитрый человек, господин Кестикало! Но на этот раз вы выдали себя! Теперь я знаю, что вы хортистский агент.

Когда после очной ставки с Кестикало меня привели обратно в камеру, там уже ждали два сыщика. Они били меня в течение трех часов. Сыщики хорошо знали, что мне ничего не известно о Лавочне, но всячески хотели, чтобы я дал показания о том, что там произошло. Они знали, что бьют меня напрасно. Без всяких практических целей они выбили мне два коренных зуба.

Три недели спустя меня опять повели к полицей-президенту. Клима сообщил, что меня высылают с территории чехословацкого государства.

— Вы не имеете права делать этого! — воскликнул я. — Я родился в городе Берегсасе и, следовательно, согласно законам республики, являюсь гражданином Чехословакии. Поэтому меня — согласно тем же законам республики — выслать нельзя.

— Если вы сможете доказать, что родились в Берегсе, тогда, конечно, мы вас выслать не сможем. Докажите, господин Балинт!

— Когда меня арестовали, у меня забрали все мои документы.

— Эти штучки мы хорошо знаем. У вас нет удостоверения личности, и не вы, а полиция виновата в том, что у вас нет документов. Печально, что у вас нет удостоверения. Как бы я ни был доброжелателен вообще, законы республики не позволяют мне поверить вам, если вы не можете доказать документами. Чему вы удивляетесь, господин Балинт? Если вы немножко подумаете, вам будет стыдно, что вы так по-детски хотели меня обмануть. Вы не раз писали, еще чаще говорили, что чего нельзя и что можно — вопрос не юриспруденции, а власти. В чьих руках сила, тот и решает. А теперь, когда вы видите, что были правы, — я не спрашиваю, имею ли я право высылать вас или нет, а просто высылаю, потому что имею для этого власть, — теперь вы удивляетесь. Мне придется сделать вывод, что вы, господин Балинт, писали и говорили такие вещи, которым сами не верили. И сейчас вы удивлены. Вы хотели ввести народ в заблуждение. Стыдитесь, господин Балинт! Что вы говорите? Что, вы верили в то, что писали? Тем лучше. Но тогда вы, наверное, обрадуетесь, что ваши теоретические познания сейчас пригодятся вам на практике, и в этом вы убедитесь.

Постановление поразило меня не тем, что оно было незаконным. Оно удивило меня потому, что оно было сравнительно благоприятным для меня.

За неделю до того, как Клима сообщил мне постановление о высылке, меня посетил в камере защитник. Это был адвокат нашей партии, член чехословацкого парламента — Иосиф Прерау. Он сообщил мне, что я должен предстать перед судом, который привлекает меня к ответственности за взрыв в Волоце, за восстание в Лавочне и за покушение на Ходлу в качестве подстрекателя.

Через несколько дней после сообщения о высылке Прерау опять посетил меня.

— Процесса не будет, — сказал Прерау, — потому что чехословацкое правительство наконец поняло, что такой процесс пролил бы свет на многое, что было бы неприятно правительству. Подкарпатский край — очень маленькая страна, но за последнее время о ней говорят слишком много.

Из того, что мне рассказал Прерау, я получил довольно ясную картину событий.

Брошюра Станека произвела большую сенсацию. Не меньшей сенсацией была и серия статей Лихи под общим заголовком «Наша республика — Марокко». После опубликования брошюры Станека правительство решило устроить большой политический процесс организаторов событий в Подкарпатском крае. В качестве главного обвиняемого этого процесса наметили меня. Поскольку я еврей и венгр, то, если удастся доказать, что я циник, негодяй, подкупленный агент империалистических держав, можно будет не только расправиться со мной, но и создать погромное настроение против венгров и евреев. Кроме того, я несколько месяцев сидел в одиночке, следовательно, не осведомлен о том, что произошло, и поэтому на суде буду вести себя, очевидно, беспомощно.

Первый удар этот хитросплетенный план получил от Кестикало, а второй — от чешских рабочих.

Когда газеты начали писать о предстоящем процессе, верецкинский финн вышел из лесу и добровольно явился в полицию в Кошице. Но прежде чем выдать себя, он в подробном меморандуме информировал руководителей «Марксистской левой» обо всем, что действительно произошло в Подкарпатском крае. И пока полицейские Климы были заняты избиением верецкинского кузнеца, «Марксистская левая» начала большую кампанию против колониальной политики республики.

После бурного заседания парламента министр внутренних дел приказал Климе дать разрешение защитнику посетить Гезу Балинта, поговорить с ним наедине.

В то время как пражские, брновские и кладненские рабочие организовали демонстрации — протест в связи с событиями в Подкарпатском крае, — реакционеры из Подкарпатского края тоже не дремали. В стране была создана «Комиссия автономии», руководителями которой были Каминский, Кохут, Кавашши и Лорко. Кавашши вышел из чешской партии и основал Венгерскую национальную партию, а Лорко, привлекший к этому делу двуязычного Вихорлата, создал Русинскую рабочую партию. Самых активных борцов, поддерживавших как Кавашши, так и Лорко, бывших гвардейцев Жатковича, которых бывший кандидат на царский престол забыл в Подкарпатском крае, прежде чем уйти в отставку, губернатор устроил на разные должности. Одних назначил начальниками уездов, других — чиновниками по налоговому ведомству, а третьих — старостами или инспекторами школ.

Таким образом, поддержка бывших царских офицеров много значила.

«Комиссия автономии» установила связь, с одной стороны, с польскими генералами, а с другой — с некоторыми венгерскими кругами. Кавашши постоянно переписывался с Дюлой Гембешом. Каминский произнес в большом зале «Короны» перед особо приглашенной публикой внушительную программную речь, в которой почти с полной откровенностью высказался против чехословацкой демократии, доказывая нежизнеспособность всех демократий вообще, и пел дифирамбы польской шляхте и Дюле Гембешу. Ужгородцы услышали тогда в первый раз имя Адольфа Гитлера.

Вопрос о Подкарпатском крае стал неприятным для правительства. Премьер-министр советовался с Седлячеком, этим прекрасным знатоком русинского вопроса.

Правительство, оказавшись между двух огней, после короткого колебания согласилось с планом, предложенным агентом по продаже вина Седлячеком.

Министр внутренних дел снова разрешил профессиональным союзам Подкарпатского края легальную работу. Это, по уверению Седлячека, должно было создать господам Кохуту и Кавашши столько забот и неприятностей, что у них не останется ни времени, ни охоты на то, чтобы агитировать против чехословацкого правительства. И рано или поздно, считал Седлячек, они сами обратятся за помощью к чешскому министру внутренних дел, против профсоюзов и рабочих партий, когда рабочее движение снова окрепнет.

Другим мероприятием, принятым правительством по совету Седлячека, было аннулирование процесса против Гезы Балинта. «Благодаря этому, — говорил Седлячек, — паруса „Марксистской левой“ останутся без ветра. Лучше всего будет выбросить из республики этого громко лающего пса. Когда он окажется вне пределов республики, то никому не будет опасен».