— Верховин! Вы с ума сошли?!

Когда мадам Шейнер вошла в кухню, блюдо с рыбой было уже наполовину пусто.

— Отстань, стерва! — ответил Верховин, проглотив кусок, который держал во рту.

— Сумасшедший! Сумасшедший! Караул! Караул!

В это время Шомоди был во дворе. Услышав крик мадам Шейнер, он побежал в кухню, но, пока добежал, мадам Шейнер лежала уже на полу с разбитой головой. Рядом с ней валялся топор, которым Шомоди пользовался для колки дров.

Когда Верховина арестовали, он не отрицал своего преступления.

— Да, я убил эту паршивую суку! — сказал он без всякого раскаяния.

По дороге из Пемете в Марамарош-Сигет жандармы избили его до полусмерти, как человека, явно виновного. Если бы он отрицал свою вину, его били бы для того, чтобы заставить сознаться.

— Эх, люди, опять кого-то избили до полусмерти! — спокойно, по-отечески упрекал жандармов начальник полицейского арестного дома в Марамарош-Сигете.

Если бы он мог заглянуть в будущее, он выругал бы жандармов — и не так мягко! — за то, что они только до полусмерти избили Верховина.

Верховин говорил в Марамарош-Сигете больше, чем от него требовала полиция. Он признался в том, что убил мадам Шейнер, а также и в том, что убил Ревекку Шенфельда. Это было неприятно для полиции, поскольку этим самым непричастность Григори Михалко к убийству Ревекки была окончательно установлена. Еще более неприятным было то, что Верховин наговорил многое о делах мадам Шейнер. Он не только подробно рассказал обо всех делах по продаже лесов, как оно было на самом деле, но и назвал по фамилиям всех компаньонов мадам Шейнер: Фердинанда Севелла, директора Кэбля, правительственного эмиссара Акоша Семере и Липота Вадаса, которого его величество король Венгрии только на днях назначил товарищем министра юстиции. А дело с продажей леса было еще далеко не самым страшным. Верховин рассказал о таких манипуляциях мадам Шейнер, что у допрашивавшего его начальника полиции от ужаса волосы встали дыбом.

О показаниях Верховина начальник полиции сделал подробный доклад руководителю марамарошской прокуратуры. Прокурор доложил обо всем товарищу министра юстиции Липоту Вадасу, который «для расследования дела» послал в Марамарош-Сигет одного из советников министерства юстиции.

Этот министерский советник, Габор Генеи-Пооч, сам метил на пост товарища министра, но Вадас опередил его. Генеи неистовствовал, но всецело покорился Вадасу, которому нравилось, что этот старомодный венгерский господин ходит перед ним на задних лапках. Вадас сделал его своим доверенным лицом.

Когда Генеи-Пооч познакомился с показаниями Верховина, а затем в течение полутора часов лично с ним разговаривал, он решил, что пришел случай убрать Вадаса с дороги. Он знал, что, если доложит обо всем своему министру или же премьер-министру, дело будет замято, чтобы не пришлось признаваться, что на пост товарища министра был назначен мерзавец. Поэтому Генеи-Пооч решил избрать другой путь. Он позвал к себе редакторов марамарош-сигетских газет и заявил им, что те ужасные обвинения, которые убийца Верховин выдвинул против правительственного эмиссара Акоша Семере и против его высокоблагородия господина товарища министра Вадаса, лишены всякого основания. Показания Верховина — плод фантазии сумасшедшего.

Министерский советник попросил журналистов опровергнуть самым определенным образом все выдвинутые Верховиным обвинения.

Какие это были обвинения, редакторы так и не узнали, но теперь они знали твердо, что обвинения эти ни на чем не основаны. И они начали опровергать. Правительственные органы делали это патетически, с возмущением взывая к нравственности; оппозиционные — с некоторой сдержанностью.

Опровержения марамарошских газет обратили на дело Верховина внимание будапештских газет. Оппозиционные газеты послали в Марамарош-Сигет своих корреспондентов. Сотрудник одной из оппозиционных газет даже приехал в Пемете.

Замять эту шумиху было уже трудно. Но так как, высказывая свои подозрения против Липота Вадаса, оппозиционные газеты начали постепенно обстреливать и все правительство, упрятать концы в воду становилось абсолютно необходимым. По указанию министра юстиции, марамарош-сигетская прокуратура распорядилась о психиатрической экспертизе умственных способностей Федора Верховина. Для этой цели из Будапешта в Марамарош-Сигет приехали два эксперта-медика.

Пока будапештские врачи были заняты обследованием умственных способностей Федора Верховина, правительственный эмиссар Акош Семере подал в отставку и поселился в санатории. Директор Кэбль переехал в Вену, передав руководство заводом инженеру Темеши. Натан Шейнер и Фердинанд Севелла скрылись неизвестно куда.

Эксперты установили, что Верховин не только невменяем, но является опасным для собственной и чужой жизни сумасшедшим. Прокуратура постановила поместить его в дом умалишенных в городе Кашше. По пути из Марамарош-Сигета в Кашшу Федор Верховин выскочил из поезда и разбился насмерть. Министерский советник Генеи-Пооч подал в отставку.

Когда руководство пеметинским заводом перешло к инженеру Темеши, отец послал мне телеграмму, чтобы я тотчас же вернулся в Пемете.

В течение многих лет никто не знал, жив ли Фердинанд Севелла. После мировой войны выяснилось, что он очень даже жив. Он поселился в Америке, сделался миллионером и играет большую роль в искусстве и в литературной жизни как генеральный директор одной из голливудских кинокомпаний. С тетей Сиди, которая осталась в Венгрии, он разошелся и женился на знаменитой кинозвезде.

Венгерские газеты неоднократно писали о Фердинанде Севелла, что и в Америке он остался хорошим венгром и завоевал честь и славу для своего отечества.

Когда директор Кэбль уехал из Пемете, отец, конечно, думал, что сможет некоторое время пожить спокойно. Он ошибся. Новый директор Темеши начал чистку аппарата завода с моего отца. Вполне понятно. Отца рекомендовала на завод мадам Шейнер, а на работу взял директор Кэбль. И помимо всего — шурином моего отца был Фердинанд Севелла.

Темеши решил уволить отца.

— Как изменчива жизнь! В первый раз меня хотели уволить потому, что я не нравился мадам Шейнер. А теперь меня выгоняют за то, что я ей нравился.

Но как изменчива жизнь на самом деле — он узнал позднее.

Михалко, приговоренный за оскорбление жандарма к трем месяцам тюрьмы, уже через два месяца вернулся домой — как раз в тот день, когда отца уволили.

На следующий день медвежатник посетил нового директора завода. Темеши встретил его очень любезно. Попросил сесть и угостил папиросой. Кузнец закурил, потом сказал, зачем пришел.

— Знаете, господин директор, раз я уже сидел за убийство, хотя никого не убивал. И мне и вам было бы весьма неприятно, если бы я теперь сел за то, что действительно убил человека. Вот этим оружием!

И медвежатник протянул к носу директора свой громадный кулак.

— Что вы хотите этим сказать, господин Михалко? — спросил ошеломленный Темеши.

— Говорю, как понимаю, а вы понимайте, как знаете, — ответил Михалко и после этого не совсем прозрачного объяснения покинул директора.

Темеши испугался. Но почему Михалко грозил ему, он понял только тогда, когда к нему пришла делегация из тридцати заводских и лесных рабочих.

Речь держал темнолицый Медьери.

Говорил он пространно и немного путано. Его речь не стала более ясной и от того, что товарищи часто мешали ему своими репликами. Особенно много болтал одноглазый Хозелиц.

— Господин директор, вы, человек умный и культурный, не можете не понимать, что как собачонка злится, когда ее ударят, так и человек сердится, если ударят его друга, — говорил Медьери.

— В таких случаях собака может лаять, — добавил Хозелиц. — Но так как человек лаять не умеет, он вынужден сразу кусать.

— Помолчи, Абрам! — крикнул Медьери и, сердито оттолкнув Хозелица, продолжал свою речь. — Это я говорю, господин директор, только для того, чтобы вы, как человек умный и культурный, поняли, что если мы считаем своим врагом того, кто хотел повесить медвежатника Михалко, то другом своим считаем того, кто помог нашему Григори избавиться от петли.