Фельдман, который шел к начальнику в полной уверенности, что его привлекут к ответственности за деятельность клуба, к своему великому удивлению, констатировал, что его ругают за бездействие клуба. Если бы у кривоногого Фельдмана было немного больше опыта, если бы он воспитывался не в сойвинских горах и до того, как стать руководителем клуба, не был лишь пастухом, он вряд ли обрадовался бы такому обороту и вряд ли согласился бы принять предлагаемую ему «помощь» господина главного начальника уезда. Вашархейи, начавший разговор с того, что хочет просить у Фельдмана совета, теперь сам советовал ему устраивать в клубе публичные доклады.

— В Сойве нельзя найти подходящего докладчика? В чем дело? Пригласите из Мункача или из Берегсаса. Там найдется.

И Вашархейи не только посоветовал, но тут же дал Фельдману письменное разрешение на устройство в клубе публичных докладов на темы, представляющие интерес. Для первого раза докладчик был приглашен из Берегсаса.

Таким образом, Кальман Асталош попал в Сойву.

Для доклада клубу удалось получить гимнастический зал школы. Из досок, взятых на время у завода, члены клуба устроили в гимнастическом зале скамейки. На этих скамейках было двести шестьдесят сидячих мест. Между скамейками и позади них были еще стоячие места человек на двести.

Это было в начале марта, деревья еще не покрылись листвой, вход в гимнастический зал и стены зала были украшены сосновыми ветками. По инициативе Фельдмана у входа было устроено — тоже из сосновых веток — что-то вроде триумфальной арки, на которой огромными, вырезанными из розовой бумаги буквами было написано на трех языках — венгерском, русинском и еврейском:

Мы, сойвинские дети, понятно, с наслаждением следили за этими грандиозными приготовлениями. Поэтому легко себе представить, как я был огорчен, когда тетя Эльза строго-настрого запретила мне идти на доклад.

— Даже думать об этом не смей!

Конечно, я только над тем и ломал себе голову, как мне обойти это запрещение.

Я надеялся, что с Асталошем в Сойву приедет дядя Фэчке и что под его покровительством мне как-нибудь удастся проникнуть на доклад. Но я ошибся. Асталош приехал в Сойву один. Таким образом, мне ничего другого не оставалось, как уговорить няню Марусю помочь мне нарушить приказ тети Эльзы. Няня Маруся вначале слушать об этом не хотела, но стоило мне заплакать, как она сразу же размякла и надела свой праздничный платок.

Доклад назначили на воскресенье, в пять часов дня. Около половины четвертого зал был набит до отказа.

Здесь собрались не только сойвинские рабочие, но и поленские и харшфалвинские; пришли даже из более отдаленных местностей — Волоца и Верецке. Но в зале сидели не только рабочие и работницы; без десяти минут пять в зале появился и Вашархейи. Фельдман хотел освободить для него место в первом ряду, но он, улыбаясь, поблагодарил его за внимание и сел в предпоследнем ряду, на краешек скамейки. Самым удивительным все-таки была не скромность Вашархейи, а то обстоятельство, что первый ряд был целиком занят женщинами, о которых вся деревня говорила, что без разрешения попов они даже кашлять не смеют.

Собрание открыл Игнац Фельдман. Асталош что-то шепнул ему, после чего Фельдман спросил присутствующих: кто умеет петь марсельезу. Оказалось — никто. Портной Бескид внес предложение: спеть вместо той песни, название которой даже выговорить невозможно, «Песню дружка Тюкоди», которую знали все.

И в гимнастическом зале зазвучала двухсотлетняя песня времен Ракоци:

Участники собрания пели стоя. Бескид аккомпанировал на гармошке. Когда пение окончилось, те, у кого были сидячие места, сели.

— Сейчас выступит Кальман Асталош, — объявил Фельдман. — Он будет говорить по-венгерски. Для тех, кто по-венгерски не понимает, тут же будем переводить на русинский и еврейский. Пока он будет говорить, не шумите. Курить можно, плевать нельзя.

Асталош взобрался на стол, за которым сидел Фельдман. Он был одет в старый костюм шоколадного цвета, принадлежавший когда-то моему отцу, а потом дяде Фэчке.

В течение нескольких минут Асталош молча пристально смотрел на присутствующих. Стало тихо, как в церкви.

Затем, вытянув правую руку, Асталош заговорил:

— Братья рабочие!

Дальше говорить он не мог.

Сидевшие в первом ряду фанатически верующие женщины будто по команде вскочили со своих мест, повернулись к оратору спиной и быстрым движением подняли юбки.

Весь зал разразился хохотом.

Ошеломленный Асталош с минуту молчал. Он чуть не упал со стола. Посмеявшись вместе со всеми, он, заглушая хохот всего зала, громко сказал:

— Эх, бабы, бабы! Вы что думаете — я жеребец?

Зал опять захохотал, еще громче, чем прежде.

— Здорово он им ответил!

— Поделом!

— Так им и надо, поповским шлюхам!

Но смех этот был направлен уже не против Асталоша, а за него. Этого никто не говорил, но чувствовали все.

Вдруг кто-то выкрикнул:

— Да здравствует Кальман Асталош!

Возглас подхватил весь зал.

Женщины, пришедшие для того, чтобы высмеять Асталоша, мигом исчезли. Большинство из них вылезло в окно. Сидевшие во втором ряду слушатели перешли вперед, а теснившиеся сзади заняли освободившиеся места. Те, кто стоял на улице, протиснулись в зал, и их оказалось в два- три раза больше, чем покинувших помещение женщин.

Во время этой перегруппировки Асталош с серьезным видом неподвижно стоял на столе. Когда в зале восстановилась тишина, он снова заговорил:

— Братья рабочие!

У Асталоша был красивый низкий голос. Казалось, он доносился откуда-то издалека.

Из его доклада я понял мало. Но знаю, что говорил он очень хорошо. Часто вспоминал Тамаша Эсе.

Присутствующие не спускали с него глаз. Большинство слушало его с раскрытыми ртами. Слушатели иногда вздыхали, временами, как бы в ответ на его слова, раздавался охватывающий весь зал угрожающий ропот. Некоторые выражения Асталоша очень волновали слушателей (няня Маруся громко плакала), а многих заставляли сжимать кулаки.

Асталош говорил добрых два часа.

Никому из присутствующих не приходилось еще, вероятно, слушать такую длинную речь. И все же они оставались на местах до конца. Тот, кто слышал первые слова Асталоша, хотел послушать и остальные.

Когда Асталош кончил, Фельдман спросил, нужно ли перевести доклад на русинский или еврейский языки? Но в этом не было надобности. Все ответили, что поняли.

— У кого имеются вопросы или кто хочет выступить, пусть пройдет сюда.

Говорить не хотел никто.

Собрание кончилось пением «Песни дружка Тюкоди» под аккомпанемент гармошки Бескида.

Рабочие из Волоца и Верецке торопились домой, только сойвинцы и несколько харшфалвинцев, стоя у здания школы, обсуждали то, что услышали от Асталоша.

Асталош тоже должен был торопиться, чтобы поспеть на поезд, отходящий в Берегсас. Фельдман проводил его на станцию. У вокзала их ждали четыре жандарма и два сыщика. На Асталоша и Фельдмана надели наручники. Их обоих арестовали.

Утром в Сойве все уже знали, что Асталоша увели жандармы. Целый день из уст в уста передавали известие, что по приказу Вашархейи закованных в кандалы арестантов, окруженных двумя рядами конных жандармов, отправили пешком в Берегсас.

Асталош выступил в Сойве в воскресенье. В понедельник начальник уезда приказал закрыть клуб еврейских рабочих, так как он «является рассадником богохульства и возмущения против короля и отечества». Библиотеку клуба, состоявшую из восьмидесяти трех книг, Вашархейи конфисковал.

Узнав о случившемся, жители деревни взволновались. Но всех тревожило больше всего не то, что будет дальше, а почему так произошло. Одно было ясно — Вашархейи сам хотел выступления Асталоша. Почему? Большинство было того мнения, что он сделал это по совету трех сойвинских попов. Предположение это было очень правдоподобным. Тем не менее многие сомневались.