Лесопилка, на которую отец был принят в качестве кладовщика, находилась на пересечении широкого, хорошо вымощенного шоссе, ведущего из Марамарош-Сигета в Галицию, с узкоколейной железной дорогой. Здание лесопилки было построено из дуба. Ее высокая труба из бледно-красных кирпичей вздымалась над зданием, как худощавый тополь над широколистными дубами.

Деревня доходила до самого шоссе. По ту сторону дороги, в лесу, жили только зайцы, дикие козы, олени, лисицы, волки и дикие кабаны. Изредка встречался еще — особенность и гордость марамарошских лесов — бурый медведь. С тех пор как лес начала пожирать лесопилка и на место вырубленных мощных дубов лесничие насажали размещенные правильными рядами молодые деревья, медведи перекочевали дальше на север, туда, где дуб был уже почти совсем вытеснен сосной, а кусты орешника и малины — можжевельником. Из людей туда пробирались только те, за головы которых назначены были награды, которых разыскивали жандармы. О таких людях говорили, что они «покрываются сосновыми листьями». Их жизнь, — если принять во внимание, что у сосны вместо листьев иголки, — вряд ли была приятной. Об этих людях говорили также, что они «делятся своим хлебом с волками». Правильнее было бы сказать об этих несчастных, что их мясом и костями делятся волки.

Телега, которая привезла нас из Марамарош-Сигета в Пемете, остановилась перед домом Шейнеров. Если не считать покрытый жестью дом директора лесопилки Кэбля, который в Пемете называли «дворцом», это было самое красивое здание во всей деревне. Крыша этого дома тоже была из жести, только не такой огненно-красной, как крыша «дворца».

Перед домом нас приветствовала громким, привыкшим приказывать голосом высокая, толстая, очень подвижная женщина с кудрявыми черными волосами. Она поцеловала маму и обеих сестер, отцу и мне пожала руку. Свою фамилию она назвала, только когда уже вводила нас в дом.

— Конечно, я мадам Шейнер. Шейнер, Шейнер, гости приехали!

Мы находились в большой светлой комнате. Чтобы приветствовать нас, из соседней комнаты вышел Шейнер.

Перед нами стоял крошечный, худенький человек, поглаживающий длинную, до пояса, жидкую, с проседью бороду. На его черном шелковом кафтане и на бороде виднелись зеленоватые пятна от нюхательного табака. Белые чулки до колен образовали большие складки на его кривых, худых ногах. На голове он носил темно-синюю ермолку. Отцу он пожал руку, остальных приветствовал только кивком головы. Меня испытующе оглядел сверху донизу и подозрительным, почти враждебным взглядом посмотрел мне в глаза. Я уже начал плохо чувствовать себя. Но осмотр — вопреки ожиданию — оказался в мою пользу. Шейнер медленно с большим достоинством утвердительно кивнул головой и сделал мне знак рукой подойти к нему. Когда я находился уже в непосредственной близости от него, он поднялся на цыпочки и положил мне на голову обе свои маленькие, худые, очень белые руки.

Я наклонил голову, чтобы Шейнеру не приходилось стоять на цыпочках, и, пока он бормотал какое-то благословение на древнееврейском языке, из которого я понял только имена трех еврейских предков — Авраама, Исаака и Иакова, — я думал о том, что всего этого человечка можно было бы вырезать из одной руки его жены.

По окончании благословения Шейнер протянул мне правую руку, на которой красовалось большое кольцо. Я крепко пожал ее. Шейнер от удивления раскрыл рот и подсунул свою руку к моему рту.

«Не хочет ли маленький старичок, чтобы я поцеловал его руку?» — мелькнуло у меня в голове.

Да, он хотел именно этого. Рука его вертелась перед моим носом.

— Я знаю много людей, — заговорила мадам Шейнер, — которые отдали бы половину своего состояния за благословение Шейнера и за то, чтобы получить право поцеловать руку цадика. Но если молодой человек не считает себя достойным этого… Что же! Каждый человек кузнец своего счастья. Не навязывай ему насильно это благодеяние, Натан! Риза, Риза, можешь подавать суп.

Все помыли руки и сели за стол.

Шейнер стал опять бормотать какую-то молитву. Во время молитвы он бросал на меня такие взгляды, от которых у меня по спине мурашки бегали.

Давно мы не ели так обильно и вкусно. На столе стояло вино, и отец в первый раз после долгого перерыва — тоже пил. Вкусная пища и хорошее вино развязали ему язык, и, когда на стол подали черный кофе, он начал рассказывать. Чтобы выиграть время, передаю его рассказ своими словами.

Героем его рассказа был легендарный член семьи матери — Хозе Севелла. Вместо того чтобы изучать священные книги, этот Хозе отошел от традиций знаменитой семьи раввинов и стал стремиться к приобретению земных благ. Желая быстро разбогатеть, он сошел с честного пути, но сделал это неловко и попал в тюрьму. Для того чтобы избавиться от продолжительного тюремного заключения, он вместе с другими своими товарищами-заключенными изъявил согласие поехать матросом на том корабле, на котором знаменитый Христофор Колумб отправился искать самый короткий путь в Индию.

Христофор Колумб обещал пять тысяч форинтов, или, считая в испанских деньгах, пять тысяч песо, тому матросу, который первым увидит сушу. Эти пять тысяч песо не давали покоя Хозе Севелла. Он проводил на мачте не только служебные часы, но и все свое свободное время. Бог хотел наградить его за эту выдержку или, может быть, наказать за жадность, и он действительно первым увидел Новый Свет. На корабле Колумба Хозе Севелла первый закричал: «Земля! Земля!»

По возвращении в Испанию Хозе Севелла потребовал выплаты следуемых ему пяти тысяч песо. Но он их не получил. За то время, пока Колумб плавал по далеким морям, в Испании произошли крупные события: испанский король Фердинанд Католик и королева Изабелла изгнали из Испании евреев. А так как открытие Нового Света означало большую славу, никак нельзя было признать, что первый увидевший Новый Свет был еврей. Поэтому Колумб выплатил обещанные пять тысяч песо не Севелла, а другому матросу. Хозе поднял шум, доказывая всюду, что не тот матрос, а он первый увидел Новый Свет, и требовал своих денег. Тогда Колумб наградил Хозе Севелла за его заслуги вместо пяти тысяч песо пятьюдесятью ударами кнута.

Но Шейнер был иного мнения.

— Совершенно правильно! — сказал он. — Тот молодой человек вполне заслужил эти пятьдесят ударов. Я бы дал ему даже целых сто за то, что вместо изучения священных книг он погнался за золотом. Он пренебрег благословением божьим.

— Беда в том, — ответил я на этот тонкий намек, — что все эго лишь сказка. Ведь этому нет абсолютно никаких доказательств.

— Вот как? — хрипло крикнул Шейнер. — Нет доказательств? А Америка? Может быть, по-вашему, Америка не открыта? Или для вас, молодой человек, Америка не является достаточно основательным, твердым и убедительным доказательством?

Не успел я ответить, как в комнату вошла прислуга Шейнеров Гиза.

— Чарада опять пришел! — обратилась она к мадам Шейнер.

Толстые щеки мадам Шейнер в одно мгновение покраснели от злости.

— Скажи этой свинье… — крикнула она. — Хотя нет, лучше я сама скажу ему!

Она вскочила и выбежала из комнаты, захлопнув за собой дверь. Но ее резкий, визгливый голос был все же хорошо слышен. Вскоре его поглотил раскатистый мужской бас.

— Неблагодарный хам! — визжала мадам Шейнер.

— Подлая ростовщица! — гремел мужской голос.

Шейнер тихо молился.

Отец глубоко вздыхал.

Спустя несколько минут мадам Шейнер вернулась. Лицо ее было в поту. Она задыхалась.

— Шейнер! Шейнер! — кричала она в отчаянии. — Неужели так награждается доброта человеческая?!

Вместо ответа Шейнер продолжал молиться.

— Пойдемте, мадам Балинт, — обратилась к матери мадам Шейнер, — я покажу вам вашу квартиру.

Предназначенный для нас дом находился совсем близко от дома Шейнеров. Он был еще совсем новым. Сосновые доски, из которых были сделаны его стены, распространяли свежий аромат. Перед окнами росли кусты шиповника. Обе комнаты были совершенно пусты.

— Пока не прибудет ваша мебель, я могу одолжить вам несколько стульев и тюфяков, — сказала мадам Шейнер.