— Давай, отец… За добрую память Лукерьи Степановны.

Он выпил первым и торопливо начал закусывать.

Василий Авдеич подержал граненый стакан в широкой узловатой руке, не видя ни стакана, ни руки, выпил и, навалившись ослабевшей ноющей грудью на стол, заплакал.

— Один я, Алексеич… Никому не нужён.

— Неправда, Василий Авдеич, — покачал головой председатель. — Ходил я сейчас по саду и радовался. Ты погляди, какую красоту людям растишь! А ты говоришь — никому не нужен.

Председатель подпер голову руками, задумчиво сказал:

— Не помереть страшно. Помереть да ничего хорошего не сделать — вот тогда страшно…

…Василий Авдеич давно покончил со своим необременительным завтраком и сидит на крылечке.

Ступенькой ниже стоит камышовая кошелка: от нее по-прежнему исходит нежный, тонкий запах первых яблок, которые и заставили его только что мысленным взором пройтись по последним годам жизни.

Решимость отнести яблоки в подарок председателю поколеблена. «Не возьмет ведь, — размышляет старик и цепляется за новую мысль: — Ну, не ему, так ребятишкам его… Не понесешь же в кладовую приходовать, — это вот когда сбор начнется, тогда и сказ другой».

Воткнув в дверную накладку прутик — это значит, что хозяина нет, Василий Авдеич направляется в Липовку.

В синей выгоревшей рубахе без пояса, в кирзовых сапогах, с непокрытой загорелой лысиной, похожей на печеное яйцо, белоусый и несколько сутулый, он идет крупным нестарческим шагом, по старой солдатской привычке помахивая руками и, верно, не чувствуя, что в одной из них несет довольно увесистую кошелку.

До Липовки — с километр. Сразу от сторожки дорога вклинивается в пшеничное поле и, раза два вильнув вокруг песчаных бугров, стрелой летит к селу. Пшеница уже выколосилась, начала желтеть; хлеба, словно догоняя разошедшегося старика, с сухим шелестом добегают легкой зыбью до дороги и откатываются назад.

Липовка встречает Василия Авдеича тишиной, сладковатым запахом сбрызнутого ночным дождем и уже подсохнувшего «гусиного хлеба», которым заросли пригорки вдоль дороги, негромким внятным гулом проводов над головой. Брехунок с электростанцией нахвастал, а Рожков потихоньку достроил. В газетах, правда, не писали, а свет в Липовке есть. По вечерам даже из сторожки слышно, как на селе хлопотливо и уютно постукивает движок…

Мимо своего дома Василий Авдеич проходит, не останавливаясь, кротко вздохнув. Окна задернуты белыми шторками — спит, должно быть, учительница, каникулы у нее. Дом еще крепкий, три года назад только венцы сменили — переживет и его, не гляди, что под соломой.

С кровлей в районе туго, лесов нет, а железа днем с огнем не найдешь. Черепицу, говорят, председатель надумал свою делать, надо будет сменить, хоть жиличке способнее будет. А Луша так и померла — под родимой соломой…

У правления стоят знакомые дрожки, привязанный к скобе Гнедко добродушно пофыркивает.

Оставив в сенцах кошелку, Василий Авдеич проходит через пустую, попахивающую свежими бревнами комнату, приоткрывает дверь в председательский кабинет.

— Входи, Василий Авдеич, входи, — приглашает председатель, подняв на секунду от стола голову. — Сейчас, бумагу подпишу.

Стоящая сбоку от стола девушка-счетовод приветливо кивает старику.

Василий Авдеич садится в сторонке, поглаживает машинально колени, посматривает на председателя. Чуприна-то редеет — хлопотно мужику за эти годы пришлось.

— Ну, все! — говорит председатель, откидываясь на спинку стула. — Садись поближе, Василий Авдеич, чего ж ты так далеко? Как жизнь?

— Да потихоньку, — отвечает Василий Авдеич и дипломатично начинает: — Яблоки скоро, Виктор Алексеевич, поспевать начнут. Нынче вон уж с кошелку набрал. Падалка, какие ветром есть, сбило…

— Хорошо, с яблоками, значит, будем! — говорит председатель. — Да, Василь Авдеич, знаешь, что я надумал? Надо тебе в сторожку свет провести. А то днюешь и ночуешь, а без света, поди, дрянно?

Василий Авдеич немного досадует, что разговор пошел не в ту сторону, но не ответить на такое дело нельзя.

— Эка, а столбов сколь надобно?

— Ну и что же? Раз надо — поставим. — Стеклышки очков блестят, узкие карие глаза глядят из-под них пытливо: — К осени-то домой переберешься?

— Кто ж его знает, — неопределенно тянет Василий Авдеич. — Поглядим, как что…

— Значит, договорились — на днях проведем, — решает председатель. Словно поправляя на руке ремешок, он смотрит на часы, потом прямо спрашивает: — С чем пришел, Василий Авдеич, выкладывай. А то пора мне в бригады.

Времени на обходные маневры не остается, Василий Авдеич поднимается:

— Так куда эти яблоки девать? Килограмма три-четыре, сказываю, никак, будет. Не приходовать же их…

— Яблоки? — занятый уже какими-то своими мыслями, председатель не сразу вспоминает, о каких яблоках идет речь. — Да, приходовать, конечно, нечего. Пустяки… — Рожков на секунду запускает пятерню в рыжие волосы. — Знаешь что, Василий Авдеич, отдай их в детсад. Пускай ребятишки побалуются. Все у тебя?

— Все будто.

— Тогда будь здоров, поехал я. — Председатель крепко встряхивает старику руку, подхватывает на ходу потрепанную полевую сумку. — Завтра загляну.

Когда Василий Авдеич снова с кошелкой в руке спускается с крыльца правления, дрожки председателя скрываются за углом. «Экий быстрый», — с одобрением и одновременно с некоторым смущением усмехается Василий Авдеич. Ему немножко досадно, что сам он отнести яблоки ребятишкам не додумался, и почему-то приятно, что сделать это посоветовал именно Виктор Алексеевич, а не кто-нибудь другой.

Солнце начинает забираться вверх, Василий Авдеич прикидывает, что время, должно быть, к восьми, и прибавляет шаг. У ребятишек скоро завтрак, — в самый раз он с яблоками будет.

Чаепитие с мороза, стопка за ужином и долгие разговоры сморили Василия Авдеича. Он так и уснул, не дождавшись Рожкова.

— Намаялся старый, — кивнул Виктор, заглянув в полуосвещенную комнату, где на диване, сложив на груди руки, тихонько посапывал Василий Авдеич. Теплая быстрая улыбка прошла по лицу Виктора, и снова оно стало озабоченным.

— Опять всыпали, — словно отвечая на мой безмолвный вопрос, объяснил он.

— За что?

— За низкие темпы строительства. — Виктор хмуро усмехнулся. — Такую, друг, я себе долю выбрал. Разбуди любого председателя ночью, ткни в него пальцем — в чем-нибудь да виноват.

— А Василий Авдеич тебя тут нахваливал.

— Авдеич-то? Ну, Авдеич — добрая душа. Он ведь по результатам судит.

— А разве можно судить по-другому?

— Вполне. Например — по сводке. По ней, кстати, чаще всего нашего брата и судят.

— А поконкретней?

— Пожалуйста. С вывозкой навоза запоролся — виноват. Клуб вовремя не отремонтировал — тоже.

— Выходит, за дело? — улыбнулся я.

— Нет. — Виктор резко поднялся со стула, прошелся по комнате и, словно убедившись, что ему тут не разгуляться, снова сел. — Нет. Чаще всего за кампанейщину. За сводку. Я, может, этот клуб через неделю отремонтирую. Как с другими делами управлюсь. А тут смотр — картину порчу. Давай, значит, шею намылим, чтоб другим неповадно было!.. По району месячник по вывозке удобрений объявлен, так я, может, на тридцать второй день вывозку закончу. Что от этого пострадает? Сводка! Москва сути требует, а у нас на местах часто букву. Форму. Нынешним днем живут. Кампанией. Нынче одна, завтра — другая. А в целое не вяжут. И за каждую кампанию спрашивают с тебя отдельно. Сев так сев — гони, и все, лезь в передовики, главное, чтоб первым отсеялся. А что потом убирать будешь — после разберемся. Начал вывозку хлеба давай, дуй, чуть не под метелку! У соседей плохо — нагоняй процент по району, за семенным зерном зимой на элеватор поедем. Сначала сверх плана туда, а потом без всякого плана — оттуда!

— Так надо объяснить, доказывать.

— Да? Открыл Америку! — Глаза Виктора под стекляшками очков смотрели весело и задиристо. — А ты думаешь, я только в молчанки играю? Чаще всего поэтому в виноватых и хожу.