— Идите, идите! — выпроводила его дежурная. — Привет я передам, скажу, сидит, мол, тут безвылазно, а сами идите. Утром наведайтесь, нечего по ночам бегать!

Анка еще не спала и улеглась только с приходом Корнеева. Чувствуя на себе ее беспокойный взгляд, Федор Андреевич поцеловал девочку, выключил свет и вышел на кухню.

— Да не вешай ты головушку, — успокаивала соседка. — Ну, помучается, чай, уж не без этого. Иная пока ослобонится — знаешь, как намучается? Не приведи господь! По сколь ден маются! А ты только отвел — и уж духом упал. Обойдется все — помяни мое слово!

Утро не принесло ничего утешительного: фамилии Насти в списке не было. Новая дежурная, веснушчатая девушка, стрельнула беспечными зелеными глазами, унеслась куда-то наверх. Вернулась она вместе с врачом, и не успела та сказать и слова, как Корнеев понял, что с Настей плохо.

— Порадовать пока не могу, — избегая тревожного взгляда Корнеева, говорила врач. — Беспокоиться не надо, жена ваша находится под постоянным наблюдением. Так что постарайтесь не волноваться и лучше всего идите и хорошенько отдохните. Я вот вижу, что вы не спали — правильно?

Дежурная что-то шепнула, врач мельком посмотрела на Корнеева, заговорила еще мягче.

— Вот так, товарищ, уверяю вас — тревожиться не надо.

Глаза ее лгали, лгали, и Федор Андреевич с ужасом понимал это. Он выскочил из дверей, заметался по тесным улицам.

В голове все мешалось, плыло, тяжелая кровь наколачивала в виски: «С Настей плохо! С Настей плохо!» Было дико, что люди, как всегда, разговаривали и смеялись, что светило солнце и гудели машины. Все эти простые, привычные звуки будничного дня казались сейчас нелепыми, кощунственными!

Не помня себя, Федор Андреевич вломился к Воложским, рухнул на стул.

Константин Владимирович подавал лежащей в постели жене лекарство и, увидев блуждающие, измученные глаза Корнеева, выронил ложку.

— Федор, Федя! Что с тобой?

Натягивая на себя простыню, испуганная Мария Михайловна села. Воложский подбежал к Корнееву, потряс его за плечи.

— Ну что? Что?! На, пиши! — совал он карандаш и тетрадку.

Слепо тыча карандашом, бессвязно бормоча, Корнеев написал: «Настя умирает в роддоме».

— Как умирает? — выхватил Воложский тетрадь. — Ты что?!

— Иди звони, иди звони! — дрожа, торопливо одевалась Мария Михайловна.

Константин Владимирович выбежал; Мария Михайловна гладила упавшую на стол голову Корнеева, глотала слезы.

— Феденька, не надо! Подождите, Феденька!

Прибежал запыхавшийся Воложский, глаза его были злыми и встревоженными.

— Паникер ты! Откуда ты взял, что она умирает?!. Трудные роды, и все! Они легкие не бывают, мальчишка! Возьми себя в руки! На, пей!

Остаток дня и долгую безумную ночь Корнеев провел на ногах. Он несколько раз прибегал в роддом и, встречая виноватые взгляды, отчаиваясь, снова устремлялся на улицу. Он не знал, что, укрывшись с головой одеялом, всхлипывает напуганная его отсутствием Анка, часто вздыхая, ходит по кухне обеспокоенная тетя Шура, ищет его задыхающийся от быстрой ходьбы Воложский. Корнеев то падал обессиленно на мокрые от росы скамейки в скверах, то, срываясь, снова маячил по пустым улицам ночного города. Он уже не мог ни о чем думать, отупел, двигали им только напряженные до отказа нервы. Он знал только одно: если не будет жить Настя — незачем жить и ему, он просто не сможет жить! Пусть он на всю жизнь останется немым — лишь бы она жила! Одеревеневшее тело уже не ныло, не болело, и только где-то внутри звенела туго натянутая струна — такая тонкая и такая напряженная, что, казалось, вот сейчас, вот сию минуту она оборвется — и тогда он упадет…

На рассвете, ни в чем не отдавая себе отчета, Федор Андреевич начал колотить в широкую, закрытую на ночь дверь приемной. Ждать он больше не мог, пусть его немедленно проведут к Насте, покажут ее! Немедленно!

За толстыми стеклами мелькнуло одутловатое лицо пожилой дежурной, дверь распахнулась.

— Входи, голубчик, входи! — Дежурная, как маленького, взяла Корнеева за руку и повела за собой. — Поругают меня, да уж ладно. Посиди тут, а я сбегаю. Господи, твоя воля!

Но уйти она не успела. Вошла врач, удивленно посмотрела на незнакомого человека, потом на дежурную.

— Это вот насчет той самой, — заторопилась дежурная. — Корнеевой.

— А что Корнеева? — спокойно переспросила врач. — Корнеева сейчас родила девочку, три килограмма пятьсот, запишите. А вас, товарищ, поздравляю с дочерью. С хорошей дочерью!

Федор Андреевич качнулся, на секунду он ослеп, натянутая внутри струна оглушительно лопнула, зазвенела.

— Спасибо!

Дежурная, беззвучно шевеля губами, села.

— Пожалуйста, пожалуйста, только тише! — Врач отнеслась к выкрику Корнеева, как к обычной благодарности. — Да куда же вы — дождь!

Но Корнеев уже не слышал. Он мчался по пустой улице, мокрый, счастливый, захлебывался хлеставшей по лицу странно солоноватой водой, громко кричал:

— Дочь… Настя!..

Белая молния вспорола нависшую над городом сизую тучу, молодо, торжествующе ахнул гром.

Пенза. 1955—1958 гг.

Бывает так, что западет что-то в душу и осядет до поры до времени в дивных кладовых памяти. Мелькают месяцы, годы, занимает и волнует то одно, то другое, а давнее, до чего и дотронуться недосуг, все так же тихонько лежит на бессрочном хранении. Потом вдруг какая-то встреча, событие, толчок — и, словно выхваченное лучом из темноты, предстанет оно перед твоим удивленным взором во всей своей неповторимой красоте и значительности. Композитор в такие мгновения бросается к роялю, живописец хватает кисть, писатель садится за письменный стол; и хотя способы выражения у всех у них разные, первая мысль почти всегда одинакова: да что же это я, неумная голова, раньше об этом не подумал!..

Нечто подобное совсем недавно пережил и я, просматривая утром свежие газеты.

Только что закончился декабрьский Пленум ЦК КПСС, на первых полосах газет были напечатаны Указы о награждении передовиков сельского хозяйства. Я прочитал название передовой статьи «Правды», пробежал хронику о приеме какого-то посла, мельком взглянул на снимок — пять фотографий, объединенных рубрикой «Герои Социалистического Труда», собрался перевернуть страницу и, сам еще не понимая — зачем, снова вернулся к фотографиям.

Ну, конечно же — он!

Бритая, грубоватой лепки голова, резкая линия подбородка, крепкая короткая шея, широкие, обрезанные фотографией плечи; и самое приметное: из-под немыслимо густых, словно приклеенных, бровей — неулыбчивые и все равно полные сердечности и спокойствия глаза. Нет, такого ни с кем не спутаешь!

Уже не сомневаясь, я торопливо нашел в Указе знакомую фамилию, тут же написал поздравительное письмо и, захваченный внезапно ожившими, зазвучавшими голосами, принялся набрасывать эту невыдуманную повесть. Ах, пустая голова, да где же я раньше был!..

Перенеситесь мысленно на десять лет назад вообразите, что попутная полуторка, миновав деревянный поскрипывающий мост через Иртыш, выскочила из душного города в полевой простор; добавьте к этому, что вам нет тридцати, вы влюблены в газетную работу и посланы писать не статью, а очерк, и вы без труда представите себя на моем месте: в подпрыгивающем кузове машины, навалившегося на горячую зеленую кабину, целиком поглощенного полученным заданием. За бортом, не отставая и, кажется, так же подпрыгивая на ухабах, тянется серая завеса пыли, бегут навстречу бескрайние, до самого горизонта, желтеющие поля, прикрытые сверху необыкновенно синим струистым небом.

Впрочем, чудесный сибирский пейзаж идет мимо взгляда, не затрагивая сердца. Нужно побродить еще по свету, всякого повидать да понабивать шишек, чтобы однажды, может быть, уже и вдалеке отсюда увидеть его заново — с пронзительной обжигающей зрение ясностью — и вдруг понять, как все это прекрасно…