— Дядя Федя, а что быстрее вырастет — яблонька или вон кленики? Кленики? А нельзя сделать наоборот?

Корнеев посмеивался, с удовольствием прислушивался к ее звонкому голосу. С Анкой ему было хорошо.

Пока Корнеев носил воду и поливал деревца, Анка, как заправская хозяйка, сгребла граблями сор, щепки. Федор Андреевич сунул в кучку зажженную спичку, и, к удовольствию Анки, во дворе запылал настоящий костер.

Сидя рядом с Корнеевым на бревне, девочка потемневшими глазами следила за красным языком пламени, мечтательно вспоминала:

— Как в лагере! В этом году я опять в лагерь уеду. Ох, и хорошо там!

Показавшаяся в воротах Полина внимательно посмотрела на мужа и прижавшуюся к нему Анку, в лице у нее что-то жалко дрогнуло.

— Беседуете? — обронила она, проходя мимо. — Домой пора.

Дослушав восторженный рассказ Анки о лагере, Федор Андреевич притоптал почти догоревший костер, начертил на земле прутиком: «Идем в гости».

— К вам? — Анка почему-то замялась, затем решительно крутнула косичками: — Идем!

В комнате было темно, и Федор Андреевич не сразу разглядел в сумерках Полю. Она лежала на кровати, уткнувшись в подушку, глухо плакала.

Анка деликатно высвободила свою руку из обмякшей ладони дяди Феди и выскользнула в дверь.

— Вот, — начал Константин Владимирович вместо приветствия. — Ты включен в экзаменационную комиссию, есть решение гороно.

В белой рубахе, подпоясанный плетеным пояском, в сандалиях, седой и благообразный, Воложский был похож сейчас на профессора-дачника, и только возбужденное лицо и частая одышка нарушали это впечатление.

— Расписание я тебе принес, — Константин Владимирович выудил из кармана брюк сложенный листок и шлепнул им по столу. — Завтра — геометрия, быть к десяти без опоздания! Да, и разумеется — работа будет оплачена.

Корнеев не видел Воложского больше недели, дважды забегал к нему, но не заставал, и сейчас очень обрадовался. Вдобавок еще такая приятная новость!

— Да не усаживай ты меня, некогда! — сопротивлялся Воложский. — И не пиши: нечего меня благодарить, это не я, не я! Так смотри — не опаздывать!

Он стукнул Корнеева по плечу и убежал, так и не успев отдышаться.

Вечером Федор Андреевич заставил Полину пересмотреть весь свой гардероб: костюм, галстук, сорочка были отглажены, в манжеты заранее продеты запонки.

— Ты как на свидание собираешься! — усмехнулась жена.

— «Важнее!» — ответил Федор Андреевич.

— Тебе это всегда важнее, — не сдержавшись, кольнула Поля, но Корнеев даже не расслышал.

Ночью Федор Андреевич несколько раз просыпался — по-мальчишески боялся проспать — и поднялся рано. До семи он успел полить деревца — кленки и яблоньки прижились, зеленели крохотными листиками, — потом брился, нетерпеливо поглядывая на часы. Чернобровый человек с пшеничными усами и посвежевшим после бритья лицом выглядел в зеркале молодым и здоровым, абсолютно здоровым!

Поля заботливо осмотрела мужа, сняла с костюма какую-то ниточку и даже, как когда-то давно, дотронулась до его щеки губами:

— Иди, хорошо.

Стоя на крыльце и глядя, как Федор Андреевич пересекает двор, размахивая правой рукой, Поля с неожиданной теплотой подумала: все такой же — чудной, беспокойный. Побегает несколько дней в школу, а потом затоскует еще больше…

Совсем не надо быть педагогом, чтобы заметить, как нарядны в этот майский день спешащие к школе ученики, как сосредоточенны их лица, как бережно несут девчата большие праздничные букеты цветов! Милая, незабываемая пора, незримая грань детства и юности, забавы и ответственности! Голубое небо над головой, на час позже обычного прозвучавший звонок, белые четвертушки экзаменационных билетов на черном столе — твоя удача или твое первое горе! Нет, никогда не забыть тех минут, когда в дверях показалась строгая комиссия, когда твой любимый учитель волнуется не меньше, а может, и побольше, чем ты, когда с ужасом обнаруживаешь, что позабыл бином Ньютона, и внезапно, в последнюю секунду, все вспомнив, уверенно идешь к доске!..

Экзамены в десятом классе «А» шли своим чередом. Ученики отвечали уверенно, спокойно, и Корнеев, ставя у себя в блокноте почти рядом с каждой фамилией пятерку, с гордостью смотрел на своего друга. А Константин Владимирович сидел за столом с каким-то равнодушным, словно отсутствующим взглядом. «Я свое сделал, теперь судите вы», — словно говорил он своим видом, и только когда ученик или ученица заканчивали ответ по билету и члены комиссии единодушно кивали, — оживлялся, быстро задавал новые, дополнительные вопросы. Члены комиссии недоуменно переглядывались, но Воложский упорно поступал по-своему. Они, эти дополнительные вопросы, были самые разные: иногда простые, требующие нескольких коротких объяснений, иногда — обстоятельных доказательств, и Корнеев, кажется, правильно понял их назначение: педагог, не полагаясь на лотерейное счастье экзаменующегося, проверял — для себя, — знает ли ученик то, на чем он когда-то «плавал».

Выслушав ответ, Воложский кивком отпускал ученика от доски, гмыкал, и было непонятно, что выражал этот неопределенный звук — удивление или удовлетворение, скорее всего и то и другое одновременно.

Особенно долго Константин Владимирович экзаменовал Ткачука — рослого паренька с симпатичным лицом и беспечными глазами, который запомнился Корнееву с первого посещения. Впрочем, сегодня глаза Саши Ткачука не были беспечными. Он внимательно выслушивал уже третий дополнительный вопрос, взмахивал белокурыми волосами и уверенно начинал снова:

— Требуется доказать…

От новых вопросов Ткачука спасло только энергичное вмешательство председателя комиссии:

— Достаточно, Константин Владимирович!

— Да, пожалуй, — согласился Воложский.

Саша Ткачук облегченно вздохнул и не мог удержать лукавой победоносной улыбки.

Корнеев покосился на лежащий против Воложского листок: там стояла четверка. «Ну, это уж слишком!» — вознегодовал Федор Андреевич и поставил у себя большую пятерку, подкрепив ее двумя восклицательными знаками.

От вопросов Воложский избавил одну, кажется, Веселкову — рыженькую девочку в больших очках. Под ее рукой черная поверхность доски быстро покрылась мелкой вязью цифр и знаков. Константин Владимирович бегло просмотрел написанное и, узнав у членов комиссии, нет ли вопросов у них, отпустил ее. Федор Андреевич правильно понял Воложского: он не собирался хвастать своей лучшей ученицей.

Экзамены по геометрии затянулись: в учительскую измученные члены комиссии пришли только в четвертом часу, когда школа давным-давно уже была пустой.

Попивая мелкими глотками воду, уставший Воложский сердился:

— Дело не в доброте. Сашу Ткачука я побольше вашего люблю. Способный, очень хороший хлопец, но математику на пять он не знает, мне же это лучше известно. За год я ему все равно больше тройки не поставлю. Помилуйте, поедет он с вашей пятеркой в институт, а там и скажут: хорош у тебя учитель! Краснеть мне на старости лет прикажете? — Воложский широко, добродушно, как это получалось только у него, улыбнулся. — А вот с такой тройкой парень никогда не пропадет!

На улице Константин Владимирович взял Корнеева под руку и, не спрашивая согласия, повел к себе.

— Пошли, пошли! Посидим, узнаем, как там нынче Мария Михайловна воевала — у нее в шестом…

Экзамены длились почти три недели. Корнеев за это время заметно осунулся, устал, но чувствовал себя лучше, чем когда-либо. Возвращался он обычно к вечеру, и как-то получалось, что по пути всегда заглядывал к Воложским.

— И чего людям надоедаешь? — ворчала иногда Поля. — Медом, что ли, они тебя там кормят?

В такие минуты Корнеев сердился, его одинаково удивляли и неприязнь жены к Воложским, и то, что сами Воложские очень редко, явно ради вежливости, справлялись о Поле. Наступал, однако, новый день, Федор Андреевич уходил в школу и забывал обо всем. Жаль, что на днях его кратковременное приобщение к школе закончится, начнутся каникулы, и Воложские на все лето уедут на Украину — там жил брат Марии Михайловны, которого она давно не видела.