Скорый Ташкент — Москва ушел, перрон ненадолго опустел и вновь загомонил — прибыл пригородный поезд.

Федор Андреевич прохаживался вдоль линий, машинально вглядывался в мелькающие лица, думал о Поле. Своеобразное это ощущение: вот он еще не уехал, ходит здесь, а в каких-то пяти-семи кварталах отсюда, совсем рядом, сидит на совещании Поля — чувство такое, словно он уже далеко-далеко!

У воинской кассы было пусто. Два молоденьких сержанта, видимо, уже послевоенных, с уважением посмотрели на усатого человека в офицерской шинели без погон, почтительно уступили место у окошечка. Славные ребята!

Пожилая кассирша, приметившая необычного пассажира с блокнотом, заулыбалась и, как что-то очень приятное, сообщила:

— Опять прихватывает, опоздание на пять часов. — И словоохотливо пояснила: — Ремонтные работы на линии, поизносилась дорога за войну, вот и держат. Приходите теперь в три часа, не раньше, да не беспокойтесь — билет вам в первую очередь дам.

К удивлению кассирши, пассажир довольно улыбнулся. Еще бы! То, что предстояло потом возвращаться на вокзал ночью, Корнеева не беспокоило, зато Полю увидит. Вот обрадуется!

Через полчаса Федор Андреевич спрыгнул с автобуса и еще через несколько минут взбегал на крыльцо. Ключа в условленном месте не оказалось. Поля, должно быть, уже вернулась. Точно, дома: в полутемный коридор из-под дверей вытекала узкая струйка света.

Федор Андреевич постучал.

— Кто там??

Закрывая рукой грудь, в наспех наброшенном халате, Поля выглянула в дверь, ахнула.

Все еще улыбаясь, Корнеев вошел в комнату и, ошеломленный, остановился. На разобранной кровати в синих галифе и нижней расстегнутой рубашке сидел человек с тонкими подбритыми бровями, на его лице блуждала растерянная нагловатая усмешка.

Корнеев дико оглянулся на Полю — она поспешно застегивала халат и не могла найти пуговицу.

Острая боль ударила в сердце, перед глазами все качнулось, поплыло — бутылка на столе, подбритые тонкие брови, рвущая пуговицы Полина…

— Ы-ы-а! — гневно закричал Корнеев, весь дрожа, и вскинул кулаки.

— Ну, замычал! — бросилась к нему Полина, уже не отдавая себе отчета в том, что выкрикивает. — На бей! С ним живу, он мой муж! Он! Он!..

Жестокие страшные слова наотмашь хлестнули Федора Андреевича, он зашатался и, как слепой, хватаясь за стены, вышел. Не помня себя, навалился на поручни крыльца, съехал по ним, бессильно упал на лавочку.

Дождь перестал, дул ветер. Мелкие тучки быстро бежали по небу, налетали на луну — она легко, играючи, проходила сквозь них. Ветер, сердясь, гнал еще большие тучи — темные, злые, они наплывали одна за другой, и луна все дольше и дольше оставалась закрытой, все труднее ей было справляться с ними. Наконец медленно навалилась последняя, самая большая туча, тяжелая, почти черная, занявшая едва ли не полнеба. Луна легко, уверенно вошла в нее, еще не зная, какой тяжелой и изнурительной будет эта последняя борьба. Рваные края тучи посветлели. Но луна уже входила под тучу все дальше и дальше, нежный отсвет погас, и тогда туча стала еще больше, еще чернее. Все вокруг померкло, только над мокрой черной землей буйствовал ветер… И когда казалось, что мрак победил окончательно, что темная ночь простоит до утра, — луна все-таки одолела тучу, вышла с другой стороны ее. Растрепанная и нестрашная туча ушла, и в очистившейся синеве золотой шар поплыл теперь свободно и торжествующе.

Возвращаясь в первом часу ночи с работы, Настя еще в воротах увидела, что на лавочке кто-то сидит. «Уж не дурной ли какой человек?» — обеспокоенно подумала она и, только подойдя ближе, узнала Корнеева. Он сидел, откинувшись к стене, неестественно запрокинув голову, и его освещенное лунным светом лицо с закрытыми глазами было белым, как у мертвеца.

— Федор Андреевич, вы что? — испугалась Настя. — Федор Андреевич!

Корнеев открыл глаза и, не узнавая, закрыл их снова.

— Господи, беда какая! — захлопотала Настя. — Сейчас я, сейчас!

Она вбежала на крыльцо, забарабанила в квартиру Корнеевых.

— Ну, кто там еще? — широко распахнула дверь Полина. — А, подружка!

— Там Федор Андреевич внизу, плохо ему! — выпалила Настя и удивленно, еще ничего не понимая, вскинула голову.

Полина молчала. У стола, потягивая из рюмки, стоял незнакомый человек с подбритыми бровями и с интересом рассматривал ее, Настю.

— А как… А Федор Андреевич? — потерянно спросила Настя, чувствуя, что внутри у нее что-то часто и мелко задрожало. Не дожидаясь ответа, она выбежала, скатилась с крыльца, подхватила сидящего все в той же позе Корнеева.

— Федор Андреевич, милый, пойдемте! Нельзя здесь, вставайте!

Корнеев с трудом поднялся и послушно пошел за Настей.

Третий месяц, вернувшись с курорта, Федор Андреевич жил на квартире у Насти. Комната была перегорожена ситцевой занавеской — за ней спала хозяйка с дочерью, в проходе между окном и голландкой стояла кровать Корнеева, вернее — ее подобие, сооруженное из козел и досок. Оставшееся свободное место занимал стол, придвинутый к стене; над ним в резной раме висела увеличенная карточка покойного мужа Насти — Алексея. Карточка была увеличена плохо, лицо Алексея, добродушное и подвижное в жизни, было на карточке каким-то деревянным, похожими оставались только его улыбчивые глаза…

Конечно, следовало бы сменить квартиру — Корнеев чувствовал, что злоупотребляет Настиной добротой и невольно, по крайней мере, в глазах всего двора, ставит ее в неловкое положение, — но он был еще настолько выбит из колеи, что не находил в себе ни сил, ни желания что-либо предпринять. Однажды он, правда, написал, что постарается скоро переехать. Настя кротко ответила:

— Вам видней, удобств у меня никаких нет — сами видите.

Нужно было, конечно, объяснить, что он заговорил о переезде из-за других побуждений; лучшего ему сейчас и не хотелось. У него был свой угол и в буквальном смысле слова — свой свет в окошке: окно приходилось у его изголовья, и Федор Андреевич мог здесь валяться целыми днями с книжкой в руках, никому не мешая. Уже много позже, когда острота боли приглохла, Корнеев заметил и то, что в скромно обставленной комнате Насти порядка куда больше, чем в его прежней загроможденной вещами квартире. Полуподвальная довольно обширная комната с тремя окнами, до половины ушедшими в землю, была всегда прибранной, сверкала чистотой полов, белизной занавесок. Настя приучила к аккуратности и Анку: прежде чем идти в школу, девочка подметала пол, убирала со стола, и если в это время дядя Федя отлучался, то по-своему, вернее, по-матерински тщательно, перестилала и его постель. На этой почве между Корнеевым и Анкой происходили забавные, только им двоим понятные объяснения, которые несколько развлекали Федора Андреевича, ненадолго выводили его из состояния оцепенения и равнодушия.

В первые дни, правда, Анка украдкой разглядывала Корнеева, но тогда Федор Андреевич не замечал, что за каждым его движением неотступно следят синие Анкины глаза; а потом, когда Корнеев начал медленно приходить в себя, любопытство девочки уже полностью было исчерпано и сменилось доверчивым и, что забавнее всего, покровительственным расположением. Анка, памятуя строгий наказ матери, ни разу не спросила дядю Федю о тете Поле, которую она хорошо знала и недолюбливала, и только раз в разговоре с матерью упомянула ее имя и виновато покраснела.

Во всех же других отношениях Анка не признавала никаких условностей и широко пользовалась неписаным правом своего возраста. Она могла в любую минуту заявиться в угол Корнеева, показать ему тетрадку с пятеркой, дать починить замолчавшие ходики. Все подобные дела, конечно, оказывались безотлагательными, экстренными, и тут уж никакое дурное настроение в расчет не принималось. В последнее время Анка начала извлекать из соседства Корнеева и прямую выгоду: однажды, помучившись с задачкой, она обратилась за помощью и с тех пор при первом же затруднении бежала к нему. Федор Андреевич сажал девочку рядом и неторопливо, давая ей возможность вникнуть, начинал решать «самую трудную задачу». Ему нравились эти короткие учебные минуты, как он мысленно называл их, нравилось и то, что уже вскоре, поняв ход решения, Анка выхватывала листок, радостно кричала: