У домов, словно воробушки, звонко гомонили ребятишки.

Федор Андреевич проснулся взволнованный, с сильно бьющимся сердцем.

Обычно с пробуждением сны ускользают, память на какое-то короткое время удерживает только отдельные детали их. В этот раз видение сохранилось полностью и стояло перед глазами четкой, словно только что пережитой явью.

Он говорил!

Поля сидела на корме лодки, Федор резал веслами упругую воду и в такт ровным сильным взмахам громко пел:

Но какая там буря! Рядом сияли счастливые глаза Поли, пылало солнце, дремотно плескалась Сура, на противоположном пологом берегу негромко позвякивала цепью старая моторка.

Вдруг лодка обо что-то ударилась. Федор подхватил вылетевшее из рук весло, оглянулся.

Поли в лодке не было. Спокойно струилась ровная зеленоватая поверхность реки.

— Поля! Поля! — закричал Корнеев и… проснулся.

Осторожно, чтобы не разбудить жену, Федор Андреевич поднялся с кровати, отошел к окну. Оглянувшись, он быстро произнес: «Я говорю!» Губы покривились, в тишине прозвучал бессвязный звук.

Корнеев вытер вспотевший лоб, взял вздрагивающими пальцами папиросу и тут же позабыл о ней. Перед глазами все еще стояла Поля — счастливая, доверчивая, стыдливая. Поля прежних лет… Федор Андреевич посмотрел на спящую жену и, пожалуй, впервые так остро почувствовал, как она изменилась. Нет, скорее даже не внешне. Она и сейчас была все такой же молодой и красивой, разве только чуть отяжелел подбородок, когда-то округлый и нежный. Изменилось выражение ее лица — даже сонное, оно оставалось замкнутым, настороженным. Вот и ей, должно быть, что-то снится: на спокойном лице, освещенном неверным светом раннего утра, надломились, словно в мучительном раздумье, пушистые брови, кровь прилила к щекам и, побродив беспокойными горячими пятнами, отхлынула снова. Поля забормотала, повернулась на бок и затихла.

Волна нежности, да такой необычной, сладостной и горькой, обдала Корнеева. Ему захотелось склониться над Полей, прижаться к ее теплым, размягченным сном губам, уловить миг пробуждения, когда не заполненные еще неведомыми ему заботами и думами глаза так чисты и доверчивы, и, ничего не спрашивая, не дожидаясь слов, только взглядом, сердцем вдруг ощутить, что все чужое и холодное, как трещина, растущее между ними, вдруг исчезло и больше не возникнет! Федор Андреевич нерешительно потоптался возле кровати, чувствуя, что с каждой секундой надежда на такое молчаливое, всеискупающее объяснение улетучивается, и вышел из комнаты. Пусть поспит…

Во дворе было пусто и тихо. Шел тот самый час, когда природа в ожидании солнца полна чуткой, прислушивающейся тишины. Западная часть неба была еще заткана легкой дымкой, восточная, играя чистейшей лазурью, уже окрашивалась мягкими розовыми струями.

День рождался на глазах, ясный и влажный, умытый ночными росами.

Корнеев всегда любил природу, но все последние годы она была отодвинута от него то суматошными буднями войны, то скучными квадратами госпитальных окон. И теперь, дома, он заново, как добрую старую книгу, перечитывал ее: вот уже прожита свистящая ветрами осень, вьюжная зима, и теперь идет его первая послевоенная весна.

Восток между тем набухал алой краской. Корнеев смотрел, не отрываясь, и все-таки проглядел — малиновая кромка солнца выскочила из-за горы неожиданно и полыхнула по небу горячим живым золотом.

Федор Андреевич засмеялся, легко вздохнул. Все. Теперь можно заниматься своими делами.

У сарая лежали прикопанные с вечера саженцы, сегодня нужно посадить. Поеживаясь от утренней свежести, Корнеев сходил за лопатой, наметил, где копать ямки.

Земля была сухой только сверху, лопата легко входила в сырую мякоть и выворачивала жирные черные пласты. Федор Андреевич расправил коричневые корни саженца, присыпал их сухим верхним слоем и забросал ямку. Расти! На востоке говорят: жизнь не полна, если человек не воспитал ребенка и не посадил дерева. Деревьев за свою жизнь Корнеев посадил немало, тополь у ворот, например, давно перерос его…

Солнце забирало все круче и начинало основательно пригревать. Город проснулся: шумели на улице автомашины, хлопали окна, у колонки звякали ведра.

— Бог в помочь, — раздался за спиной голос Агриппины Семеновны.

Корнеев оглянулся, кивнул.

В старинном вязаном шарфе из черного шелка, с камышовой сумкой в руках, тетка снисходительно разглядывала тоненькие прутики с узкими зелеными листками.

— Никак кленки? Чевой-то ты их выбрал? Посадил бы вишню али там малину — все какой ни на есть, а прок. Хотя, — Агриппина Семеновна махнула рукой, — у вас тут и не попользуешься: на всех все едино не напасешь! Поля-то встала?

Через полчаса тетка вышла с Полиной. Позевывая, Поля безучастно скользнула взглядом по торчащим кленкам, предупредила:

— Я на толкучку, оттуда прямо в буфет.

После завтрака посадку закончить не удалось. Нарочный вручил Корнееву повестку: явиться к одиннадцати часам в военкомат, на гарнизонную комиссию.

…Маленькая седая женщина в белом халате, узкоглазая и громкоголосая, долго выслушивала и выстукивала Корнеева. Глядя, как под ее жестким пальцем краснеет его кожа, как высоко подпрыгивает от удара по коленке нога, она сердито выговаривала:

— Что же это вы, Корнеев, — нервы совсем разболтаны! А я прошлый раз предупреждала: все зависит от нервов! У вас что — в семье какие-нибудь непорядки? Нет? Ну, вот видите — надо следить за собой! Сон, воздух, спокойствие! Вы чем-нибудь занимаетесь? Ничем? Тоже плохо. Займитесь, например, рыбной ловлей с удочкой. Очень хорошо действует на нервы! Ну, ладно, одевайтесь, заключение я напишу.

Через полчаса дежурный офицер выкликнул фамилию Корнеева и провел его к военкому. Грузный бритоголовый полковник с глубоким шрамом на подбородке внимательно посмотрел личное дело Корнеева, помолчал, что-то обдумывая.

— Врачи, товарищ Корнеев, настаивают на курортном лечении. По формальным признакам вам надлежит обращаться в органы собеса, но меня предупредили: история эта сейчас очень долгая. Попробуем заняться мы. Как только выясним — известим. А пока отдыхайте.

Полковник поднялся, сочувственно пожал Корнееву руку.

Потолкавшись в коридоре, Федор Андреевич встретил знакомого — длинный, как жердь, шофер несколько раз подвозил на батарею Корнеева снаряды и хорошо запомнился. Оба обрадовались.

— Гляжу — вроде знакомая личность, а сразу не признал, — оживленно говорил Васильев, пробиваясь к выходу. — Только по усам и узнал.

Они сели во дворе военкомата на скамейку, закурили махорки.

— Фронтовая, ядреная! — скалил сахарные зубы Васильев. — Вот и правда — гора с горой не сходится!.. А вы так ничего — на лицо справный! А что не говорите — так это ладно, живы мы вот — и то счастье великое! Язык-то когда и лишнее сболтнуть может. У меня вот похуже: легкое гниет — и то не загибаюсь!

— Ты знаешь что? — просто перешел он на доверительное «ты». — Приходи ко мне в гости. Пацанов покажу. Живу, сказать по совести, хреново, а по маленькой найдется, а?

Через полчаса, обменявшись с Васильевым адресами, Федор Андреевич шел домой. Поля часто говорит — чужие, чужие! Да, и полковник, и врач, и этот длинный Васильев — все они не родня. Тогда почему веселее на сердце? Неправда, люди не должны быть друг другу чужими!

Свои посадки Федор Андреевич заканчивал уже вечером, когда солнце нехотя шло к закату. Дело в этот раз подвигалось быстрее: помогала Анка.

— Дядя Федя, это яблонька? А когда на ней яблоки будут? — Корнеев улыбаясь, показывал три пальца. — Через три года? Ой, я тогда уже в пятом классе буду! А мы завтра в школе тоже сажать будем, называется — «Неделя сада».

Анка не умела стоять спокойно. Придерживая опущенный в ямку саженец, она оглядывалась, садилась на корточки, опять вскакивала, и красные банты на ее светлых косичках летали по воздуху.