Провожаемые маршем и аплодисментами, десятиклассники обходят этаж за этажом, выходят на широкий школьный двор. Туда же, бурля, как весенний поток, в узкой горловине дверей, устремляются младшие. Вместе с педагогами и гостями я стою на узкой площадке крыльца, прижатый к теплой каменной стене. Поталкиваясь, огромной буквой «Г» выстраивается «линейка».

Высоко и звонко, как журавль в небе, трубит горн.

Меня еще теснее прижимают к стене. В образовавшемся проходе вспыхивает алый бархат развернутого знамени. Его, чуть наклонив вперед, несет смуглый высокий парень в сопровождении двух девушек.

Становится так тихо, что я слышу стук собственного сердца.

— Передать знамя школы девятому классу «А»! — охрипшим от волнения голосом подает команду директор школы, пожилая женщина в синем костюме.

Трепещут мокрые Сонины ресницы; стесненно покашливая, невозмутимый секретарь обкома поспешно снимает очки и без всякой нужды трет их белоснежным носовым платком; странно першит в горле у меня.

Из рядов выходят паренек и две девушки. Четко отбив шаг, они останавливаются у знамени. Ребята обмениваются рукопожатиями, девчата целуются, и вот снова, теперь уже в руках преемников, плывет в майской синеве развернутое знамя школы.

— Ребята! — дождавшись, пока стихли аплодисменты, говорит директор. — Дорогие мои ребятишки!..

Она замолкает, и тогда становится слышно, как где-то басовито ревет пароходный гудок; мне хорошо видно ее немолодое, иссеченное добрыми морщинками лицо, крепко сведенные губы.

— Сегодня мы прощаемся с вами… У вас еще будут экзамены. Вы не сразу уйдете от нас. Не завтра… Но сегодня — ваш последний звонок. Пусть он всегда звучит в вашем сердце — как память о родной школе!..

После директора выступает секретарь обкома, классные руководители обоих выпускных классов — Соня и худенькая, похожая на подростка, женщина в толстых очках, председатель родительского комитета, наконец, сами виновники торжества… Сказав коротко и сдержанно, Соня старается спрятаться за спинами других и стоит сейчас рядом со мной, грудь ее вздымается. Она, конечно, не видит, да и не помнит, что я здесь. По правде говоря, я и сам в эти минуты не помню, что явился сюда за чем-то еще, не связанным с прощальной «линейкой».

Среди взрослых проходит какое-то движение. Что-то проглядев, я поднимаюсь на носки, да так и остаюсь стоять, неловко покачиваясь и вытягивая шею.

Вдоль шеренги десятиклассников, едва ли доставая им до колен, идет светловолосая, с пышным белым бантом на маковке, девчушка и громко звонит в большой медный звонок. Кто-то подхватывает ее на руки, передает соседу, тот — следующему, — кочуя таким образом, полная сознания важности порученного дела, малышка усердно, обеими руками, звонит.

Вот он, последний звонок!

Брызнув, как снежки, Первоклассники бросаются к выпускникам, держа в вытянутых руках букеты цветов. Вслед за тем охапки влажной пахучей сирени дарят педагогам и даже, по явному недоразумению, мне.

Я вглядываюсь в светлые, немного напряженные и растерянные от волнения лица, волнуюсь сам. Это всегда немножко грустно — сознавать, как быстро пролетела собственная юность, но зато радостно видеть, какая чудесная юность пришла на смену нашей. Идите, дерзайте! — настанет время, когда со спокойной совестью, не колеблясь, мы передадим вам все, что передали нам наши отцы, все свои заботы и надежды. Это и есть вечное торжество жизни, в которую вы вступаете!

Поздний вечер, в открытое окно тянет легкой прохладой. Малиновый купол ночника бросает на стол четко очерченный круг света, посредине его — бланк с наклеенными телеграфными полосками. В телеграмме одно только слово «выезжай» и куча подписей: Васин, Русаков, Храмкова, Серегин…

Телеграмма все время отвлекает взгляд от листа бумаги, на котором я дописываю заключительные строки этой повести. Приехали, ждут!..

Жаль, что многих не удалось повидать, — их не будет на нашей встрече, и к моему глубокому сожалению, и в будущей книге, в нашей книге.

Не будет Миши Костенко, молчаливого тихого человека, о судьбе которого нам так ничего и не удалось узнать.

Весельчака и заводилы Бориса Кувыкина, дважды за войну попадавшего из-за своего горячего характера из офицеров в штрафники и теперь капитана первого ранга, находящегося где-то в дальнем плавании.

Раи Асафьевой, инженера-химика, уехавшей в командировку в Германскую Демократическую Республику. (Увидев вышедшую на мой стук смуглолицую черноволосую девушку, в который раз обманувшись, я чуть было не закричал: «Рая!» — и вовремя удержался. Слишком уж тоненькие стрелки черных бровей, слишком блестящие глаза, слишком уж юна она для нашей Раи, повторив ее капля в каплю!)

В тишине беззвучно летят часы, голубеет восток. Скоро на вокзал. Отложив ручку, я думаю о нас, сорокалетних, и хорошее светлое чувство гордости наполняет сердце. В сущности, это очень немного — сорок лет! Это зрелый разум, умелые руки, это жаркие сердца. Эка, сколько нас на земле сорокалетних, и кто сочтет, кто измерит все то доброе, что вершим мы!

Долгого тебе пути, дорогое мое поколение!

Пенза. 1961—1962 гг.