В ту весну, когда мы с ней познакомились, ей шел четырнадцатый год. Лежу я в цветах, слушаю ее и начинаю смутно чувствовать, что я что-то должна сделать. Что сделать, еще не знаю, но обязана. Жамал, говорю, любишь ты петь? «Очень». Одним словом ответила. А учиться петь хочешь? Быстро так посмотрела на меня и опять запела. И тут же умолкла. «Вон, говорит, ата едет». Отец, значит.

Вернулась я домой и — прямиком к секретарю. Гали Орманович, говорю, так и так, посылать учиться девочку надо. Певица будет. «Ой, говорит, инструктор, инструктор! Я тебя зачем посылал? Агитмассовую работу на отгоне налаживать или певиц искать?» Видит, что я расстроилась, засмеялся. «Спасибо, говорит, что любишь наш народ. Только учти — у нас все поют. Знаешь, как про нас говорят? Сидит старик, аксакал, белая борода, смотрит — верблюд едет, он поет: «Идет верблюд». Дождик идет — про дождь поет. А девочке, говорит, что не петь, делать нечего, она и поет. У нас, говорит, сколько людей есть — всех учиться петь посылать можно! А мясо кто давать будет, а хлеб? Я было спорить с ним, — рассердился. «Иди, инструктор, пиши докладную про агитмассовую работу, — и на бюро вопрос ставим…»

Вышла я от него, губы от досады кусаю. Не могу с ним согласиться. Может быть, правда, ошибаюсь — так надо выяснить. А если в самом деле — талант? И опять — понимаю, что своим вопросом смутила я покой Жамал, вроде обещания дала. Посоветовалась с Капитонычем — полностью поддерживает. Ехать, говорит, в область надо, там и пробивать.

Выпросилась по личным делам в область — а дело-то у меня это единственное и было, — сразу в обком, в отдел по работе среди женщин. Заведовала им Сулимова, казашка. Чудесный человек. Сейчас министром работает. Выслушала она меня. «В области у нас, говорит, ни музыкальной, ни театральной школы нет, — будут звонить в Алма-Ату. Попробуем, товарищ Верещагина. Спасибо, что приехали». Через неделю вызывает меня Гали Орманович, командует: «Бери мою машину и на аэродром. Встречай гостя из консерватории». Скомандовал вот так, потом головой покачал: «Эх ты, инструктор! Не могла еще раз поговорить. Сулимовой нажаловалась!» Я было оправдываться, а он смеется: «Фу ты, какой инструктор бестолковый! Говорю хорошо, а она не понимает!..»

Зачем я тебе об этом рассказываю? Да затем, что не позже чем вчера в нашем районном Доме культуры выступала солистка республиканского театра оперы и балета Жамал Амантаева. Да, да, моя крестница, наша Жамал!

С аэродрома она приехала прямо ко мне — такая красавица, что даже я, женщина, залюбовалась! Посидели, повспоминали прошлое — восемь лет с той поры улетело. Самое смешное, когда Жамал рассказывала, как она впервые попала в оперу и слушала «Евгения Онегина». Запела Татьяна, и Жамал от удовольствия тихонько засмеялась — узнала свою песню. А через несколько минут по рядам прокатился шепот, люди начали оглядываться. Уткнувшись в платок, горько всхлипывала смуглолицая девушка-подросток. «Плохой, скверный человек! — шептала она. — До слез ее довел… Евгений Онегин, когда запел: «Напрасны ваши совершенства!..» Кстати, вчерашний свой концерт Жамал начала арией Татьяны — она так и осталась ее любимой…

Не вздумай, что я хвастаюсь этой историей. Вспомнить ее меня заставили концерт Жамал да твое письмо. Заслуга моя во всем этом микроскопическая. И если говорить честно, то больше должна быть благодарна я Жамал, нежели она мне. Сама того не подозревая, она помогла мне почувствовать почву под ногами, найти свое место в очень трудной и очень нужной партийной работе.

Трудной — я написала не случайно, легкой она может показаться только со стороны. Пример с Жамал — всего-навсего приятный эпизод, по понятным причинам близкий мне. Как маленький личный праздник, что ли. Партийные же будни — это работа, которая всегда держит в напряжении, постоянно обязывает принимать решения и отвечать за эти решения. Дано много, но, я уже тебе писала об этом, — и всыпают иногда нашему брату по первое число!..

Теперь — как на исповеди, пользуясь твоим же собственным выражением. Все, что я могла рассказать тебе и о себе и о своей работе, — я рассказала. С максимальной добросовестностью, эксплуататор ты такой! Очень хочу получить от тебя самое простое, без всяких вопросов и требований, письмо. О том, как ты живешь, как учатся твои дочки, с кем еще встретился. Только не торопись с ним: днями я уезжаю на республиканский съезд, потом задержусь в области. Поговаривают, что меня хотят забрать в обком, а мне не хочется. Привыкла тут, и, кроме того, геологи наши, кажется, что-то нашли!..

Не забывай и будь здоров!

М. Верещагина».

Перепечатанные на машинке письма, мне кажется, что-то утратили в сравнении с оригиналом. Может быть, это потому, что четкий и стремительный почерк как бы окрашивал их живой, разговорной интонацией. Сейчас странички пестрят ровными холодноватыми строчками.

Чуточку беспокоясь, перечитываю письма и успокаиваюсь. Нет, с ровных машинописных страниц все равно возникает невыдуманный образ маленькой энергичной женщины, с трезвой головой и горячим сердцем. Уважение мое к ней окрашивается еще и хорошим светлым чувством — про себя я называю его чувством юности.

Очень хочу повидать тебя, дорогая моя сверстница! У моей старшей дочери на лбу тоже курчавится легкая непослушная прядка, и я зову ее так же, как когда-то звал тебя, — Завиток.

На письменном столе лежит телеграмма:

Вот так новость!.. Из всего текста в глаза бьют два этих тревожных, не оставляющих сомнения, слова: «тяжело болен». Тут раздумывать некогда.

Решаю — из Рязани проеду прямо в Москву, к Вальке Кочину, там рукой подать.

Стоило подумать о Вальке, как стало ясно, откуда Васин узнал о Николае: видимо, летал в Москву, навестил Вальку, тот и рассказал ему о Денисове.

Собираясь, мысленно повторяю про себя текст телеграммы. Прежде всего: почему Николай живет в каких-то Двориках? Он кадровый военный, подполковник, кажется. Там что — воинская часть? Возможно. Но при чем «тяжело болен»? Заболел и болен — понятия разные, болен — это нечто длительное. А если длительное — вряд ли он служит. Тяжело заболел, демобилизовался и, как многие отставники, поселился в деревне. При таком объяснении становится понятно и Юркино убежденное — «об этом тоже нужно».

А впрочем, я, кажется, расфантазировался, и дай бог ошибиться. Чтоб так: приехал, а Николай жив-здоров и довольно хохочет: «Что, старик, разыграли мы тебя?..»

Откровенно говоря, я никогда прежде не предполагал, что Николай Денисов станет военным. Талантливый музыкант, он уже девятиклассником руководил струнным оркестром, писал марши, был нашей школьной знаменитостью. Почему он изменил призванию, я не знаю, но, вспомнив, каждый раз жалею об этом. В конце концов офицером может стать любой человек, а вот артистом, музыкантом — далеко не каждый. Я всегда помню Николая таким: он резко взмахивает дирижерской палочкой, оборачивается и коротким сдержанным кивком кланяется, темный густой чубина на секунду закрывает ему глаза. Воображение легче дорисовывает такие детали несостоявшегося музыкального будущего, как черный фрак, белоснежная манишка с упругой «бабочкой», нежели погоны, портупея и зеркально сияющие офицерские сапоги. Может быть, правда, это и потому, что в форме я его так никогда и не видел…

…Поезд прибывает в Рязань утром, до Двориков оказывается не так уж далеко, такси на привокзальной площади сколько угодно. Под мостом мелькает осенняя, холодная и пустынная Ока; спустя час, когда «Волга» выскакивает на бугор, водитель говорит:

— Вон они — Дворики.

Село большое. Окраинные дома летят уже навстречу, а дальний, спускающийся в низину конец скрыт в утреннем редеющем тумане. Останавливаю первого встречного, спрашиваю, не знает ли он, где живет Денисов Николай Федорович.