— Не могу, Вовка, честное слово, не могу.

— Пойдем все вместе, — решает Шура; она уже снова спокойная, улыбающаяся, на минуту даже кажется, что рассказывала сейчас не о себе, а о другом человеке.

Мы снова идем, взявшись за руки и мешая прохожим. Внезапно Шура останавливается.

— Ребята, я ж забыла совсем! Весной была в Москве, видела Вальку Кочина.

— Девичья память, — немедленно оценивает Вовка.

— Вот так здорово! — досадует Юрий. — А я там сутки болтался. Как он?

— Ну, все такой же! — Лицо Шуры светлеет. — Молодец Валька!

Удача явно начинает сопутствовать мне: находятся наши ребята!

— Адрес помнишь?

— И адрес помню и телефон. — Шура подталкивает Вовку. — Вот тебе и девичья память!

— Давай говори.

Я записываю на папиросной коробке Валькины позывные, прикидываю, когда удобнее съездить в Москву.

— Пошли, пошли, — торопит Вовка. — Не хочешь оставаться — уматывай. Адресок, кстати, я тоже могу подкинуть — Кости Русакова.

— Да ну?!

— Вот тебе и ну! Пиши: Куйбышев, Пристанская…

Я благодарно тискаю толстого потного Вовку, он недовольно выворачивается.

— Не пойму, кто едет: ты или эта милая парочка. — Вовка кивает на ушедших далеко вперед Юрку и Шуру; мы прибавляем шаг. Все, поездки свои я начинаю с Куйбышева — решено!

Шура с Юрием поджидают нас у пристанционного скверика; как только подходим, Шура медленно начинает читать стихи:

Ушам моим становится жарко, я клятвенно молю:

— Ребята, ну не надо. Пощадите!

Это мои старые стихи, когда-то напечатанные и давным-давно забытые. Начинал я, как большинство пишущих, со стихов, поэта из меня не получилось, и теперь тщательно скрываю этот позорный факт в своей биографии.

заканчивает Юрий и вздыхает; дело тут, конечно, не в стихах, а в тех, кого они напомнили.

— Видишь, с каких пор мы за тобой следим, — полушутя, полусерьезно упрекает Шура. — Читаем, помним. Не то что ты.

— А что я?

— Некоторые основания для такого разговора, видимо, есть, — коварно подливает масла в огонь Юрий.

Ох, похоже, пока мы там с Вовкой адреса записывали, они тут промыли мне косточки! Ну сейчас и я выдам им!

И тут последний удар в спину наносит Вовка.

— Жирный стал, толстый! — говорит он, самый толстый из нас. — А если б Юрка не приехал, так бы и не заглянул? Хорош гусь!

— Кайся. Критика — основа нашего движения и роста, — назидательно говорит Юрий. Его карие, в припухших азиатских веках глаза полны смеха и тепла.

— Каюсь. — Я прижимаю руку к сердцу. — Расту.

Женский с картавинкой голос объявляет о прибытии поезда на Пензу. На перроне веселая толкучка; мы стоим у вагона. Юрий, обняв нас всех за плечи, негромко поет:

Покачиваясь в такт песни, мы поддерживаем:

На нас поглядывают, одни — с недоумением, другие — с улыбкой. Мне хочется сказать: милые вы мои люди! Не от вина мы запели, а оттого, что нам хорошо и немножко грустно, оттого, что жизнь все-таки прекрасна, что мы еще, черт побери, прочно стоим на ногах и не все песни спели!

— Встретимся, хлопцы? — растроганно спрашивает Юрий. — Будет съезд десятого «А»?

— Будет! Обязательно будет!

— Эх, начать бы все сначала! — тряхнув головой, вздыхает Серегин.

— Ну и что? — Юрий обводит нас взглядом. — И мы прожили бы так же. Разве не так?

— Так, Юра, — погрустнев, твердо говорит Шура. — Только так.

Несколько дней спустя, сделав записи о встречах с Васиным, Шурой Храмковой и Серегиным, выезжаю в Куйбышев.

Сбавив ход, паровоз сдерживает своей квадратной железной спиной напор вагонов; позвякивая, они неторопливо вкатываются под скупо освещенные своды моста. Мелькает и скрывается контрольный пункт, под деревянным козырьком которого стоит бессонный часовой. Волга!

Спрыгиваю с верхней полки, выскакиваю в пустой коридор, поспешно кручу хромированную ручку — верхняя половина стекла поднимается, в увеличивающуюся щель врывается влажный запах реки, мелкая изморозь паровозного дыма. Внизу, сквозь сырые громады бетонных ферм, как черное масло, блестит вода. Посвечивая рубиновыми огоньками, уходит в разлив ночи самоходная баржа.

Не знаю, как у кого, а у меня вид Волги всегда вызывает чувство какого-то внутреннего подъема, когда все начинаешь мерить иной, необычной мерой. Сегодня Волга ночная — торжественная и таинственная, и, должно быть, поэтому на ум идут мысли о скоротечности жизни и ее вечности одновременно. Черт возьми, отрешенно и беспечально думается над черной масляной водой, — не так ли пробегает и жизнь, как мост под колесами поезда? — вроде бы и длинный, вроде бы ему — ни конца, ни краю, ан оглянешься — и кончился он уже! Ну и что же?.. Не станет нас, придут иные поколения, иные люди, а Волга все так же будет катить свои воды, то золотясь под солнцем, то отливая ночной чернью, и кто-то иной, родственный нам по духу, так же заглядится на нее из окна вагона…

От бьющего в лицо ветра становится зябко, я с удовольствием возвращаюсь в теплый и сонный уют купе. После высоких мыслей особенно охотно думается о самом обычном. Например, о том, получил ли Костя Русаков мою телеграмму.

Я начинаю думать о Косте.

Появился он у нас в седьмом классе, первого сентября.

Заболтавшись во дворе, мы влетели в класс и плюхнулись на свои места, когда педагог раскрыл уже классный журнал.

— Кто у нас новенький? — тактично не заметив беспорядка, спросила Полина Ивановна.

— Я, — раздался позади уверенный незнакомый голос. — Русаков Константин.

Мы, как по команде, оглянулись.

Толстощекий белокурый парень стоял, положив на край парты левую руку, ни капельки не смущаясь под устремленными на него взглядами. В шестом классе — семиклассниками мы были первый день — никто из нас не придавал особого значения прическам; светлые густые волосы новенького были причесаны тщательно и не просто: сначала вверх, потом тяжелой густой прядью вниз, на лоб. Голубые его глаза смотрели спокойно, открыто, а манера держать голову не только прямо, а даже чуть приподняв ее, придавала Русакову Константину вид самоуверенный.

— Ломака, — довольно внятно объявил Валька Кочин.

— Откуда ты к нам приехал? — продолжала расспрашивать Полина Ивановна.

— Из Калуги. — Русаков тряхнул головой, поправляя волосы, и само по себе безобидное движение окончательно утвердило нас в мнении, что он зазнайка. Нас, мальчишек, задело, должно быть, и то, что девчонки глядели на новенького во все глаза, вот ведь дурехи! Ничего, спесь с этого калужанина мы собьем!

В четырнадцать лет люди выносят свои суждения мгновенно и, как правило, ошибочные. Ошиблись относительно новенького и мы. Парнем он оказался неплохим, самоуверен был не больше, чем каждый из нас, а что касается его манеры, так он просто привык отвечать четко и коротко. Ко всему этому, не в пример большинству из нас, он оказался большим аккуратистом. Кончив писать, обязательно протирал перышко, учебники у него всегда были обернуты чистой бумагой. Ну что ж, у каждого человека своя слабость, великодушно решили мы. Немного позже, когда выяснилось, что отец Кости тяжело болеет и семья живет трудно, мы и вовсе отнеслись к нашему новому товарищу с участием.