Последний уже предусмотрел все до мелочей. Среди социалистов его секции есть содержатель гаража, поляк по происхождению, на которого можно положиться. Платнер садится на велосипед и едет к нему, оставив Жака одного в задней комнате магазина, перед ванночкой, где еще плавает письмо Мейнестреля.

В течение часа Жак сидит и ждет там, не делая ни одного движения. Он развернул на коленях взятую у Платнера карту генерального штаба, нашел Бург и Диттинген; потом все поплыло у него перед глазами. Бремя мыслей давит его с такой силой, что он почти не в состоянии думать. Всю неделю он жил своей мечтой, был всецело захвачен стоящей перед ним целью. О себе, о своей участи он думал лишь мимоходом. И вот внезапно он оказался лицом к лицу с действием, с поступком, который совершит через несколько часов и который будет для него последним. Он повторяет про себя, как автомат: "Сегодня ночью… Завтра… завтра на рассвете… аэроплан". Но он думает другое: "Завтра все будет кончено". Он знает, что не вернется. Знает, что Мейнестрель полетит как можно дальше, будет лететь до тех пор, пока не иссякнет запас бензина. Потом… Что будет потом? Аэроплан падает на позиции? Аэроплан захвачен? Военно-полевой суд? Все равно какой французский или немецкий… Так или иначе, он будет задержан на месте преступления. Смертная казнь без суда… Охваченный ужасом, рассуждая с жестокой ясностью, Жак с минуту сжимает голову руками: "Жизнь – единственное благо. Жертвовать ею – преступление, преступление против природы! Всякий акт героизма бессмыслен и преступен!.."

И вдруг его охватывает странное спокойствие. Волна страха прошла… Она как бы перенесла его через мыс: он близок к другому берегу, созерцает другие горизонты: …Война, быть может, будет задушена… Революция, братание, перемирие!.. "И даже если это не удастся, – какой пример! Что бы ни случилось, моя смерть – действие… Восстановить честь… Быть верным… Верным и полезным… Полезным, наконец-то! Искупить мою жизнь, никчемность моей жизни… И обрести великий покой…"

Это разрядка. Теперь все его тело отдыхает; он испытывает чувство успокоения, почти отрады – какое-то грустное удовлетворение… Наконец-то он сможет сбросить свой груз… Покончить с этим требовательным, обманчивым миром; с требовательным, обманчивым существом, каким был он сам… Он думает о жизни без сожалений, – о жизни, о смерти… Без сожалений, но в тупом, животном оцепенении, таком глубоком, что он не может сосредоточить мысль ни на чем другом… Жизнь, смерть…

Платнер находит его на том же месте: он сидит, опершись локтями на колени, охватив голову руками. Машинально он встает и говорит вполголоса:

– Ах, если бы социалисты не предали…

Платнер привел с собой содержателя гаража. У него голова с проседью, спокойное и решительное лицо.

– Вот Андреев. Грузовик готов. Он сам и отвезет нас. Листовки, бензин мы положим в кузов… Каппель извещен. Он скоро придет… Выедем, как только стемнеет…

Но Жак, которого приход мужчин вывел из оцепенения, требует, чтобы для верности дорога была обследована, пока светло. Андреев соглашается.

– Хочешь, я отвезу тебя туда? – предлагает он Жаку. – Возьму маленькую открытую машину: у нас будет такой вид, словно мы просто катаемся.

– А как с упаковкой листовок? – спрашивает Жак книготорговца.

– Почти закончена… Еще час работы… К твоему возвращению все будет готово.

Жак берет карту и уходит с Андреевым.

Ожидая их возвращения, Платнер и Каппель заканчивают в подвале упаковку груза.

Воззвание отпечатано на четырех страницах – две на французском языке, две на немецком – и издано на особой бумаге, легкой и прочной. Жак попросил разделить эти миллион двести тысяч листовок на стопы по две тысячи экземпляров и каждую стопу перехватить тонкой полоской бумаги, которую можно было бы разорвать ногтем. Все вместе весит немногим больше двухсот килограммов. Сообразуясь с указаниями Жака, Платнер с помощью Каппеля складывает эти стопы в пачки по десять штук в каждой: шестьдесят пакетов, каждый перевязан бечевкой, причем узелок легко развязать одной рукой. А чтобы сделать переноску этих шестидесяти пакетов более удобной, Жак раздобыл большие холщовые мешки, вроде тех, какими пользуются почтальоны. Весь груз состоит из шести мешков по сорока килограммов в каждом.

В пять часов автомобиль поляка возвращается. Жак встревожен, возбужден.

– Дело плохо… На Метцерленском шоссе охрана… Проехать невозможно: таможенные досмотрщики, сторожевые посты… Другое – через Лауфен – свободно до Решенца. Но там придется свернуть на проселочную дорогу, совершенно непригодную для езды… Машина не проедет… Придется от нее отказаться… Надо найти телегу… Крестьянскую телегу, запряженную одной лошадью… Такая проедет где угодно и не привлечет внимания.

– Телегу? – говорит Платнер. – Можно… – Он вынимает из кармана записную книжку и перелистывает странички. – Пойдем со мной, – говорит он Андрееву. – А вы оба оставайтесь здесь и кончайте упаковку в мешки.

У него такой уверенный тон, что Жак соглашается остаться.

– С последними кипами я управлюсь сам, – говорит немец Жаку, как только они остаются одни. – Отдохни, постарайся немного поспать… Нет? – Он подходит к Жаку и берет его за руку. – У тебя жар, – заявляет он через минуту. – Дать тебе хины? – Жак пожимает плечами. – Ну, тогда не сиди в этой душной конуре, здесь воняет клеем… Пойди прогуляйся немного!

На Грейфенгассе гуляет множество семей, разряженных по-праздничному. Жак вливается в людской поток, доходит до моста. Тут он с минуту колеблется, затем поворачивает налево и спускается на набережную. "Мне повезло… Хороший вечер… – Он расправляет плечи и даже улыбается. – Не думать, быть твердым… Только бы они нашли телегу. Только бы все сошло удачно…"

Тротуар, идущий вдоль реки, почти безлюден; он возвышается над движущейся водной пеленой, которую закат превращает в алую расплавленную массу. Под откосом, у самой реки, купальщики пользуются последними лучами солнца. Жак на минуту останавливается. Воздух так нежен, что причиняет боль; обнаженные тела в траве отливают таким мягким блеском… На глаза у него навертываются слезы. Он идет дальше. Мезон-Лаффит, берега Сены, купанье, лето с Даниэлем…

Какими путями, какими извилистыми тропинками судьба привела к этому последнему вечеру тогдашнего мальчугана? Цепь случайностей? Нет. Конечно, нет!.. Все его поступки вытекают один из другого. Он чувствует, он всегда смутно чувствовал это. Все его существование было длительным, хотя и неявным подчинением каким-то таинственным законам, роковой связи событий. И вот теперь финал, апофеоз. Его смерть сверкает перед ним, похожая на этот великолепный закат. Он преодолел страх. Он повинуется призыву без ложного удальства, с полной решимостью, опьяняющей, бодрящей грустью. Эта продуманная смерть – достойное завершение его жизни. Она – непременное условие этого последнего акта верности самому себе… верности инстинкту возмущения… С самого детства он говорит: нет! Он никогда не умел иначе утверждать свою личность. Он говорит "нет" – не жизни… не миру!.. Его последнее отрицание, последнее "нет" – тому, во что люди превратили жизнь…

Не замечая дороги, он забрел под мост Ветштейн. Наверху проходят экипажи, трамваи – живые люди. Дальше, внизу, виднеется сквер – приют тишины, зелени, прохлады. Он садится на скамью. Узенькие аллеи огибают лужайки и рощицы букса. Голуби воркуют на низких ветвях кедра. Женщина в розовато-лиловом переднике, еще молодая, сидит на другой стороне аллеи; у нее фигура девочки, но уже увядшее лицо. Перед ней в детской коляске спит новорожденный: недоносок с редкими волосами, с восковым личиком. Женщина жадно ест ломоть хлеба; она смотрит вдаль, в сторону реки; свободной, хрупкой, как у ребенка, рукой она рассеянно качает скрипучую, расшатанную коляску. Розовато-лиловый передник полинял, но опрятен; хлеб намазан маслом; у женщины спокойное, почти довольное лицо; ничто не изобличает крайней нужды, но вся нестерпимая нищета века написана здесь так ясно, что Жак встает с места и убегает.