Поезд трогается.
Жак выбегает в коридор, битком набитый стоящими пассажирами; по большей части это мужчины.
Слева трое молодых швейцарцев громко разговаривают по-французски.
– Вивиани остается премьер-министром, но без портфеля…
– А кто такой этот Думерг[82], будущий министр иностранных дел?
Справа два пассажира – юный студент с портфелем под мышкой и пожилой человек в пенсне, как видно, профессор, – просматривают газеты.
– Видели? – насмешливо говорит студент, передавая своему спутнику "Журналь де Женев". – Папа выкинул ловкую штуку. Он опубликовал "Призыв к католикам всего мира!".
– Понятно! – отвечает его собеседник. – Что ни говори, а на земле существуют еще миллионы католиков. Папская анафема? Да, может быть, если бы она была категорической, громкой… И если бы ее пустили в ход до того, как это началось…
– Да вы прочтите, – продолжает студент. – Вы, должно быть, думаете, что он торжественно осуждает войну? Обвиняет правительства? С треском отлучает от церкви все без различия воюющие государства? Как бы не так! А традиционная осторожность Ватикана? Знаете, что он нашел нужным сказать этим миллионам католиков, которых завтра вооружат и пошлют убивать и которые, конечно, в тревоге ждут его повелений, чтобы успокоить свою совесть? Так вот – он отнюдь не сказал им: "Откажись! Не убий!" – что, может быть, действительно сделало бы войну невозможной… Нет! Он ласково говорит: "Идите на фронт, дети мои!.. Идите, но не забудьте вознести ваши души ко Христу!"
Жак рассеянно слушает. Ему вдруг приходит на память один мобилизованный священник, которого он где-то видел. Где же? На Северном вокзале, когда он провожал Антуана… Молодой, похожий на спортсмена священник с блестящими глазами (тип аббата – сотрудника "светских католических обществ", "вожака молодежи"), с двумя походными сумками поверх рясы, подобранной над новенькими башмаками альпиниста, и в маленькой шапочке сержанта, кокетливо сдвинутой набекрень… Северный вокзал, Антуан… Антуан, Даниэль, Женни… Все те, кого он невольно вспоминает, и все эти мужчины и женщины вокруг него составляют часть мира, к которому он больше не принадлежит: мира живых, у которых есть будущее и которые без него продолжат свой путь…
Слева трое молодых швейцарцев с негодованием обсуждают ультиматум, предъявленный Германией Бельгии.
Жак делает шаг в их сторону и прислушивается.
– Было объявлено: сегодня ночью корпус германской армии перешел бельгийскую границу и двигается на Льеж.
Из соседнего купе выходит средних лет мужчина и присоединяется к группе разговаривающих. Он бельгиец. Он спешно возвращается в Намюр, чтобы записаться добровольцем.
– Я социалист, – заявляет он сейчас же, – но именно поэтому я не могу допустить, чтобы Сила раздавила Право!
Он произносит целую речь. Повышает тон. Клеймит презрением тевтонское варварство; превозносит западную культуру.
Подходят другие пассажиры. Все в равной степени возмущаются цинизмом германского правительства.
– Сегодня утром собралась бельгийская палата депутатов, – говорит человек лет пятидесяти; в его французском языке чувствуется сильный немецкий акцент. – Как вы думаете, будут социалисты голосовать за кредиты на национальную оборону?
– Все, как один! – восклицает бельгиец, сокрушая своего собеседника пламенным, вызывающим взглядом.
Жак молчит. Он знает, что бельгиец говорит правду. Но он с яростью вспоминает выступления бельгийских социалистов в Брюсселе, их проповедь безоговорочного пацифизма… Вандервельде… В прошлый четверг… Не прошло и шести дней!..
– В Париже тоже сегодня собирается палата, – говорит один из швейцарцев, – стоит вопрос о военных кредитах.
– То же самое будет и в Париже! – пылко заявляет бельгиец. – Во всех союзных странах социалисты будут голосовать за кредиты – это не подлежит сомнению! За нас Справедливость!.. Эта война навязана нам. Каждый истинный социалист должен быть в первых рядах борьбы против прусского империализма! Говоря это, он не перестает демонстративно смотреть на человека с немецким выговором; тот молчит.
На помощь "Отечеству в опасности"! Долой германский империализм! Таков общий припев. Во всех левых французских газетах, которые Жак прочел вчера, был единый лозунг: социалисты повсюду отказывались от сопротивления. Вчера кое-где в предместьях были еще объявлены собрания секций, но они созывались только для "обсуждения способов помощи семьям мобилизованных"! Война стала совершившимся фактом; фактом, принятым без сопротивления. Особенно показателен был номер "Гэр сосьяль". Гюстав Эрве имел наглость написать в передовой: "Жорес, вы счастливы, что не присутствуете при крушении нашей прекрасной мечты… Но мне жаль вас, ибо вы ушли, не увидев, как наша пылкая, восторженная, полная идеализма нация приняла необходимость идти исполнять свой горестный долг! Вы были бы горды нашими рабочими-социалистами!.." И еще более показательным было "Воззвание к железнодорожникам", опубликованное тем самым профсоюзом железнодорожников, который еще так недавно и с таким жаром утверждал свой антинационализм: "Перед лицом всеобщей опасности стираются старые разногласия! Социалисты, синдикалисты и революционеры, вы опрокинете низкие расчеты Вильгельма и первыми ответите на призыв, когда прозвучит голос Республики!" "Какая насмешка!.. – думал Жак. – Вот и осуществилось в каждой стране то самое единодушие народных партий, которое казалось невозможным! И осуществилось именно благодаря войне! Тогда как, будь оно направлено против нее… Какая насмешка! Приверженцы Интернационала, единодушно принимающие сегодня войну во имя нации! Тогда как две недели назад они могли бы воспрепятствовать ей, стоило им проявить единодушие в вопросе о превентивной забастовке!" Единственный и последний отголосок независимости Жак нашел в одной английской газете, в "Дэйли ньюс"; статья звучала так, как звучали воззвания, написанные до того, как был предъявлен ультиматум Бельгии. В ней разоблачалось зарождение в английском общественном мнении первых агрессивных течений и провозглашалась необходимость для Англии защитить себя от заразы, сохранить свою свободу, свой нейтралитет арбитра и не вмешиваться в войну ни в коем случае, даже если бы одна из враждующих армий рискнула нарушить бельгийскую границу. Да… Но сегодня правительство Англии заявило, что оно тоже великодушно соглашается принять участие в пляске смерти!
Звучный голос бельгийского социалиста раздается в коридоре:
– Сам Жорес первый подал бы пример! Да, да, Жорес. Он сам побежал бы записываться добровольцем!
"Жорес… – думает Жак. – Помешал ли бы он отступничеству? Выдержал ли бы до конца?" Он вдруг снова видит себя вместе с Женни перед кафе на улице Монмартр… безмолвную толпу, собравшуюся в темноте… санитарную карету… "По-настоящему они хоронят его только сегодня, – думает он. – Цветы, речи, трехцветные знамена, военные оркестры! Они завладели трупом великого человека и спекулируют его именем во славу отечества… Да, если уж гроб Жореса движется по мобилизованному Парижу, не вызывая бунта, значит, все кончено, значит, рабочий Интернационал действительно умер и его хоронят вместе с Жоресом…"
Да, сейчас все кончено там, в загипнотизированных городах; да, в тылу лопнули сейчас все пружины. Но несчастные, уже соприкоснувшиеся с войной на линии огня, ждут лишь призыва, чтобы стряхнуть дьявольское наваждение, – он в этом уверен. Одна искра – и освободительный мятеж наконец разразится!..
Бессвязные фразы снова начинают возникать в голове Жака: "Вы молоды, полны сил… Вас посылают на смерть… У вас насильно отнимают вашу жизнь! Для чего? Чтобы превратить ее в новый капитал в сундуках банкиров!.." Он ощупывает в кармане записную книжку. Но как писать в этой суете, в этом шуме? Впрочем, меньше чем через двадцать минут он будет в Базеле. Надо будет разыскать Платнера, постараться найти комнату, пристанище, где бы можно было работать…
