Взгляды братьев встретились. Братское чувство одновременно вызвало на их губах дружескую улыбку, за которой пряталось много невысказанных мыслей. Несмотря на все, что их разделяло, никогда еще они не чувствовали себя такими близкими; никогда, даже у смертного ложа отца, они не чувствовали себя до такой степени связанными таинственными узами крови. Они молча пожали друг другу руку.

Антуан усадил Женни и начал было расспрашивать ее о поездке г-жи де Фонтанен, как вдруг дверь отворилась, и появился доктор Теривье в сопровождении Жуслена.

Он подошел прямо к Антуану:

– Началось… И ничего нельзя сделать…

Антуан ответил не сразу. Его взгляд был серьезен, почти спокоен.

– Да, ничего нельзя сделать, – сказал он наконец. Затем улыбнулся, потому что именно так думал он сам, и эта мысль придавала ему силы.

(Когда юный Манюэль Руа пришел сообщить Антуану о мобилизации, тот находился в лаборатории Жуслена. Антуан не двинулся с места. Медленно, привычным жестом он взял папиросу и закурил. Вот уже три дня, как он чувствовал себя порабощенным, осужденным на бездеятельность, захваченным мировыми событиями, спаянным со своей родиной, со своим классом, беспомощным, как булыжник, увлекаемый в общей скользящей массе сваливаемых с телеги камней. Его будущее, его планы, устройство его жизни, над которыми он думал так долго, – все рухнуло. Перед ним была неизвестность. Неизвестность, но также и действие. Эта мысль, таившая в себе столько возможностей, сейчас же подняла его дух. Он обладал даром не бунтовать долго против совершившегося, против неизбежного. Препятствие – это новая величина. Всякое препятствие ставит новую проблему. Нет такого препятствия, которое не могло бы при желании стать трамплином, удобным случаем для нового прыжка…)

– Когда ты едешь? – спросил Теривье.

– Завтра утром. В Компьень… А ты?

– Послезавтра, в понедельник. В Шалон… – Он обратился к подошедшему к ним Штудлеру. – А вы?

Теривье так привык быть в хорошем настроении, что даже сегодня его голос оставался веселым, а бородатое пухлое лицо с розовыми щеками сохраняло жизнерадостное выражение. Но эта веселость настолько не вязалась с тревожным взглядом, что на него тягостно было смотреть.

– Я? – произнес Халиф, моргая. Казалось, вопрос врача разбудил его. Он повернулся к Жаку, как будто должен был дать объяснение именно ему. – Я тоже еду! – бросил он резко. – Но только через неделю. В Эвре.

Жак не ответил на его взгляд. Он не осуждал Халифа. Он знал, что его жизнь была непрерывной цепью самоотверженных поступков и что, соглашаясь вопреки своим убеждениям служить "оборонительной" войне, этот честный человек лишний раз подчинялся тому, что считал своим долгом.

Он взглянул на Женни. Она стояла у камина, немного в стороне от остальных. Вид у нее был не смущенный, а скорее отсутствующий. Он увидел, как она выпрямилась, поискала взглядом кресло, сделала несколько шагов и села. "Какая она гибкая", – подумал он. Ему показалось, что он еще держит ее в своих объятиях. Он вспомнил, как бурно и в то же время сдержанно она затрепетала от его первого поцелуя. Его охватило восхитительное волнение, и он не стал ему сопротивляться. Их взгляды встретились; он улыбнулся и почувствовал, что краснеет.

Антуан подошел к Женни и спросил ее о Даниэле, но Теривье перебил их:

– А как у вас в больнице? Что собираются предпринять?

– Обратились к старикам с просьбой вернуться на работу. Адриен, Дома, даже папаша Делери согласились… Вот что, – сказал он вдруг, указывая пальцем на Теривье, – ты до сих пор не вернул нам папку, которую как-то дал тебе Жуслен! "Патологическое разрастание тканей и глоссоптосизм".

Теривье, улыбаясь, обратился к Женни:

– Он неисправим!.. Хорошо, хорошо, я пришлю Штудлеру твою папку… Можете ехать спокойно, господин военный врач!

Через широко открытое окно уже с минуту доносился какой-то шум: пение, конский топот. Все устремились к окну посмотреть, в чем дело. Жак хотел было воспользоваться этим и направился к брату, который оставался один посреди комнаты, но как раз в этот момент Антуан присоединился к остальным, и Жак вслед за ним подошел к окну.

Артиллерийский обоз, ехавший с площади Инвалидов, встретился с колонной итальянских манифестантов, которая шла по улице Святых Отцов с четырьмя барабанщиками и знаменосцем впереди. Итальянцы, остановившись, запели "Марсельезу", приветствуя войсковую часть. Барабаны грохотали. Шум сделался оглушительным.

Антуан закрыл окно и с минуту стоял, задумавшись, прижавшись лбом к стеклу. Жак остался рядом с ним. Остальные отошли в глубь комнаты.

– Я получил сегодня письмо из Англии, – сказал Антуан, не меняя позы.

– Из Англии?

– От Жиз.

– А-а… – произнес Жак. И мельком взглянул на Женни.

– Письмо написано в среду. Она спрашивает меня, что ей делать в случае войны. Я отвечу, чтобы она оставалась там, в своем монастыре. Это лучшее, что она может сделать, правда?

Жак согласился, уклончиво кивнув головой. Он оглянулся, желая удостовериться, что они одни, в стороне от остальных. Ему хотелось поговорить о Женни. Но как начать этот разговор?

В эту минуту Антуан резко повернулся к нему. Его лицо выражало тревогу. Он спросил очень тихо:

– Ты по-прежнему ду… ду… думаешь?..

– Да.

Тон был твердый, без высокомерия.

Антуан стоял, опустив голову, избегая взгляда брата. Его пальцы машинально выбивали на стекле дробь, вторя отдаленному рокоту барабанов. Он заметил, что начал заикаться: это случалось с ним редко и всегда служило признаком глубокого потрясения.

Леон возвестил из передней:

– Доктор Филип.

Антуан выпрямился. Волнение иного рода осветило его лицо.

Развинченная фигура Филипа показалась в рамке двери. Его моргающие глаза обвели кабинет и остановились на Антуане. Он грустно покачал головой. Из развевающихся фалд визитки он вынул платок и отер им лоб.

Антуан подошел к нему.

– Ну вот, Патрон, началось…

Филип молча коснулся его руки, затем, не сделав ни шагу дальше, словно картонный паяц, которого перестали держать за ниточку, рухнул на краешек закрытого белым чехлом кресла, стоявшего перед ним.

– Когда вы едете? – спросил он своим отрывистым, свистящим голосом.

– Завтра утром, Патрон.

Филип хлюпал губами, словно сосал леденец.

– Я только что из больницы, – продолжал Антуан, чтобы что-нибудь сказать. – Все уже устроено. Я передал дела Брюэлю.

Они помолчали.

Филип, устремив глаза в пол, как-то странно покачивал головой.

– Знаете, голубчик, – сказал он наконец, – это может протянуться долго… очень долго.

– Многие специалисты утверждают противное, – отважился возразить Антуан без особой уверенности.

– Ба! – отрезал Филип, словно ему давно уже было известно, что собой представляют специалисты и их прогнозы. – Все рассуждают, исходя из нормальных условий снабжения, кредита. Но если правительства оказались достаточно безумными, чтобы поставить на карту все и рискнуть полным разорением, только бы не пойти на уступки!.. После того, что мы видели за эту неделю, возможно все… Нет, я думаю, что война будет очень длительной и все народы в ней исчерпают свои силы одновременно, причем ни один из них не захочет или не сможет остановиться на наклонной плоскости. – После короткой паузы он добавил: – Я беспрерывно думаю обо всем этом… Война… Кто поверил бы, что она возможна?.. Достаточно было прессе проявить настойчивость и смешать карты – и вот за несколько дней представление об агрессоре для всех стало неясным, и каждый народ вообразил, что его "честь" находится под угрозой… Одна неделя бессмысленных страхов, преувеличений, фанфаронства – и вот все народы Европы с криками ненависти бросаются, словно бесноватые, друг на друга… Я беспрерывно думаю обо всем этом… Это настоящая трагедия Эдипа… Эдип тоже был предупрежден, но в роковой день он не распознал в событиях тех ужасов, которые ему возвещали… То же произошло и с нами… Наши пророки всё предсказали, мы ждали опасности, и ждали именно оттуда, откуда она пришла, – с Балкан, из Австрии, от царизма, от пангерманизма… Мы были предупреждены… Мы бодрствовали… Многие мудрые люди сделали все, чтобы воспрепятствовать катастрофе… И тем не менее она разразилась: нам не удалось ее избежать. Почему? Я рассматриваю вопрос со всех сторон… Почему? Может быть, просто потому, что во все эти заведомо страшные, давно ожидаемые события проскользнуло что-то непредвиденное, какой-нибудь пустячок, достаточный для того, чтобы слегка изменить их облик и внезапно сделать неузнаваемыми… достаточный, чтобы, несмотря на бдительность людей, капкан судьбы смог захлопнуться!.. И мы попались в него…