– А способны вы кого-нибудь предпочесть? – вдруг спросила она. Способны вы привязаться к кому-нибудь больше, чем ко всем другим? И навсегда?

Тотчас же она заметила, насколько ее фраза оказалась неловкой, неясной. И покраснела.

Он смотрел на нее с недоумением, пытаясь уловить ход ее мыслей. И повторял про себя заданный ему вопрос, стараясь прежде всего честно ответить на него. Ведь ими обоими владело почти суеверное чувство, что обмануть друг друга хоть в чем-то было бы кощунством по отношению к их любви.

"Способен ли привязаться к кому-нибудь? – чуть не произнес он вслух. А моя дружба с Даниэлем?" Но пример был выбран неправильно, ибо эта привязанность не выдержала испытания временем.

– До сих пор, может быть, и не был способен, – признался он с некоторой сухостью. – Но что из того? Разве это основание, чтобы сомневаться.

– Я и не сомневаюсь, – торопливо пролепетала она.

Он был поражен ее взволнованным видом. Слишком поздно понял он, какая осторожность требовалась в обращении с такой чувствительной натурой. Он хотел сказать еще что-то, поколебался и, так как официантка принесла следующее блюдо, удовольствовался тем, что ласково улыбнулся Женни, прося прощения за свою грубость.

Она наблюдала за ним. Быстрота, с которой Жак переходил от одной крайности к другой, пугала ее, словно какая-нибудь опасность, но в то же время приводила в восторг, почему – она сама не знала; может быть, ей виделся в этом знак его силы, его превосходства? "Мой варвар", – думала она с гордой нежностью. Тень, омрачавшая ее лицо, рассеялась, и снова она почувствовала, что вся проникнута той внутренней уверенностью в счастье, которая вот уже целых два дня повергала в смятение и обновляла все ее существо.

Когда официантка вышла из зала, Жак заметил:

– Как еще непрочно ваше доверие…

В голосе его не было ни малейшего упрека: только сожаление, – и еще раскаяние, ибо он не забывал, что его поведение в прошлом могло дать Женни все основания для недоверия.

Она тотчас же угадала, что его мучит совесть, и, желая изгнать горькие воспоминания, быстро сказала:

– Видите ли, я так плохо подготовлена к тому, чтобы доверять… Я не помаю, чтобы когда-либо знала… (Она стала искать слово. И уста ее сами произнесли слова, слышанные от Жака.)… душевный покой. Даже ребенком… Такая уж я есть… – Она улыбнулась. – Или, во всяком случае, такой я была… – Затем вполголоса она прибавила, опустив глаза: – Я еще никому в этом никогда не признавалась! – И, бросив беглый взгляд в сторону кухонной двери, она непроизвольно протянула Жаку через стол обе руки – свои тонкие, теплые, дрожащие ручки. Она чувствовала, что полностью принадлежит ему. И ей хотелось отдаться еще полнее, исчезнуть, раствориться в нем без остатка.

Он прошептал:

– Я был, как вы… одинок, всегда одинок! И никогда не знал покоя!

– Это мне знакомо, – сказала она, ласково отнимая свои руки.

– То мне казалось, что я выше других, – и гордость опьяняла меня; то чувствовал себя глупым, невежественным, уродом, – и меня грызло чувство унижения…

– Совсем как я.

– …от всего отчужденный…

– Как я.

– …словно замурованный в своих странностях…

– Я тоже. И без всякой надежды выйти из этого круга, стать похожей на других.

– А если я в определенные минуты не отчаивался до конца в самом себе, продолжал он во внезапном порыве благодарности, – знаете, кому я этим обязан?

Одну секунду она испытывала безумную надежду, что он скажет: "Вам!" Но он сказал:

– Даниэлю!.. Наша дружба была прежде всего обменом признаниями. Меня спасли привязанность и доверие Даниэля.

– Как меня, – прошептала она, – совсем как меня! У меня не было друзей, кроме Даниэля.

Им не надоедало объяснять себя друг другу и друг через друга и смотреть друг другу в глаза жадным и радостным взором. Каждый из них ждал, как признания, как последнего доказательства их взаимного понимания, чтобы на его улыбку ответила улыбка другого. Какое это было удивительное и сладостное чудо – ощущать, как другой так легко проникает в тебя своей интуицией, и обнаруживать между ним и собою такое сходство! Им казалось, что этот обмен признаниями неисчерпаем и что в данный момент на свете нет ничего важнее этого взаимного изучения.

– Да, это Даниэлю я обязан тем, что не погиб… А также Антуану… добавил он, немного подумав.

Лицо девушки невольно приняло немного холодное выражение, и он тотчас же это заметил.

В некотором замешательстве он вопросительно взглянул на нее.

– А вы хорошо знаете моего брата? – спросил он наконец, готовый с полной убежденностью произнести Антуану целый панегирик.

Она чуть не призналась: "Я его терпеть не могу", – но сказала только:

– Мне не нравятся его глаза.

– Глаза?

Как выразить свою мысль, не обидев Жака? И все же она не хотела скрывать ничего, даже того, что могло быть ему неприятно.

Он, заинтригованный, стал настаивать:

– Почему вам не нравятся его глаза?

Она немного подумала:

– У меня такое впечатление… что они не умеют, что они разучились видеть, что хорошо, а что нехорошо…

Странное суждение, поставившее Жака в тупик. И тут он вспомнил то, что ему как-то сказал об Антуане Даниэль: "Знаешь, что меня привязывает к твоему брату? Его способность свободно судить обо всем". Даниэля восхищало умение Антуана самым естественным образом рассматривать любой вопрос как таковой, будто он исследовал анатомический препарат, вне каких-либо моральных соображений. Такая направленность ума была весьма привлекательна для потомка гугенотов.

Взгляд Жака, казалось, требовал разъяснений. Но Женни противопоставляла этому взгляду такую спокойную, замкнутую маску, что он не осмелился расспрашивать подробнее.

"Непроницаема", – подумал он.

Официантка в розовом корсаже пришла убрать со стола. Она предложила:

– Сыр? Фрукты? По чашечке кофе?

– Мне больше ничего, – сказала Женни.

– Тогда чашку кофе, только одну.

Они подождали, пока подадут кофе, и лишь после этого возобновили прерванный разговор. Жак украдкой разглядывал Женни и снова заметил, насколько выражение ее глаз несхоже с выражением лица, насколько глаза "старше", чем прочие черты, такие юные и словно незавершенные.

Он непринужденно наклонился к ней.

– Можно мне "осмотреть вам в глаза? – сказал он, улыбаясь, чтобы как-то извинить это разглядывание. – Я хотел бы узнать их… Они такого чистого цвета… честно-голубого цвета, холодно-голубого… А зрачок! Он все время меняет форму… Не двигайтесь, это так увлекательно!

Она тоже смотрела на него, но без улыбки, немного устало.

– Ну вот, – продолжал он, – когда вы делаете усилие, чтобы быть внимательной, переливчатая голубизна суживается… А зрачок становится все меньше и меньше, пока не превращается в маленькую точку, круглую и четкую, как дырочка, пробитая шилом… Как много воли в ваших глазах!

Тут ему пришла в голову мысль, что из Женни вышел бы замечательный товарищ в борьбе. И сразу же на него опять нахлынули все текущие заботы. Он машинально повернул голову, чтобы взглянуть на стенные часы.

Внезапно обеспокоенная тем, что он так помрачнел, Женни прошептала:

– Жак, о чем вы думаете?

Он резким жестом откинул со лба прядь.

– Ах, – сказал он, невольно сжимая кулаки, – я думаю о том, что в Европе есть сейчас несколько сот человек, которые ясно разбираются во всем и надрываются ради спасения всех прочих, но не могут добиться, чтобы те, кого они хотят спасти, выслушали их! Это трагично и нелепо! Удастся ли нам преодолеть инертность масс? Смогут ли они вовремя…

Он продолжал говорить, и Женни делала вид, что слушает, но она не слышала его слов. Поймав взгляд Жака, устремленный на стенные часы, она уже не могла сосредоточиться и не в силах была справиться со своим сердцебиением. Три дня без него!.. Она боролась с тревогой, которой ни за что не хотела обнаружить, и испытывала мучительную радость оттого, что еще несколько минут он побудет подле нее, живой и близкий, следила за выражением его лица, за тем, как сжимались его челюсти, за тем, как хмурились брови, как блестели его подвижные глаза, – не стараясь вникнуть в то, что он говорит, и теряясь в сумятице слов и мыслей, словно среди разлетающихся снопами искр.