"Как она раздалась, – подумал Антуан, следя за ней глазами и досадуя, что невольно ее огорчил. – Бедра! Грудь! По фигуре ей можно дать на десять больше, лет тридцать, по крайней мере!"

Он вытащил из кармана ожерелье. Маленькие, пахнувшие мускусом зернышки сизо-свинцового оттенка, величиной с вишневую косточку, чередовались с бусинами старого янтаря, и формой и цветом напоминавшими мирабель. Такая же темноватая желтизна, чуть прозрачная, чуть тусклая – желтизна перезревшей мирабели. Машинальным движением он вертел ожерелье между пальцами, янтарь теплел, и Антуану казалось, будто он только что снял ожерелье с шеи Рашели.

Когда вошла Жиз с блюдом клубники, вся горечь печали еще так ясно читалась на ее лице, что Антуан почувствовал волнение. Пока она ставила блюдо на стол, он молча погладил ее смуглую руку, перехваченную у запястья серебряным браслетом. Жиз вздрогнула; ресницы ее затрепетали… Избегая его взгляда, она села на место, и две крупные слезы выступили на ее глазах. Потом, не скрывая больше своего горя, она повернулась к Антуану со смущенной улыбкой и несколько мгновений молчала.

– Какая я глупая, – вздохнула она наконец. И стала чинно посыпать клубнику сахаром. Но тут же поставила сахарницу на стол и резко выпрямилась. – Знаешь, отчего я больше всего страдаю, Антуан? Никто вокруг меня не произносит его имени… Женни не перестает думать о нем, я это знаю, чувствую; она и маленького так горячо любит потому, что он сын Жака… И Жак всегда с нами, любовь, которую я питаю к Женни, рождена памятью о Жаке. А разве она стала бы относиться ко мне так нежно, разве стала бы обращаться со мной, как с сестрой, не будь этого? Но никогда, никогда Женни не говорит со мной о нем, будто нами обеими владеет какая-то тайна, связывает нас навсегда, и мы никогда не напоминаем о ней ни словом. Но меня это гнетет, Антуан… Я сейчас тебе скажу, – продолжала она, почти задыхаясь. – Она гордая, Женни, с ней нелегко. Она… Я ее хорошо теперь знаю!.. Я ее люблю, я жизнь бы отдала за нее и за малыша! Но я страдаю. Страдаю оттого, что она такая замкнутая, такая… не знаю, как и сказать… Видишь ли, я думаю, что она мучается мыслью, что Жака все, кроме нее, недооценивали. Воображает, будто лишь она одна его понимала! И во что бы то ни стало, всеми силами души цепляется за то, что была единственной. Вот почему она не желает ни с кем о нем говорить. Особенно со мной! И все же… Все же…

Крупные слезы катились по щекам Жиз, хотя лицо ее, внезапно постаревшее, уже не выражало печали, а только страсть, гнев, еще что-то дикарское, чего Антуан не мог постичь. Он задумался. Он был удивлен: никак он не предполагал, что Женни и Жиз могут сойтись так близко.

– Не знаю, известно ли ей… о моих чувствах к Жаку, – продолжала Жиз тише, но голос ее по-прежнему прерывался. – А мне так хотелось бы поговорить о ней об этом в открытую! Мне нечего от нее скрывать… Мне так хотелось бы, чтобы она знала все! Даже о том знала, что если я ее тогда ненавидела – да, да, страстно ненавидела, то сейчас – все перевернулось; с тех пор как Жак умер, все мои чувства к нему (ее загоревшиеся глаза чуть ли не гипнотизировали) я перенесла на нее, на их ребенка!

Антуан уже почти перестал слушать, он видел только вздрагивающие темные веки Жиз, длинные ресницы, которые медленно подымались и опускались, то открывая, то приглушая сверкание зрачков, подобно мигающему свету маяка. Он подпер щеку рукой и с наслаждением вдыхал аромат, который шел от его пальцев, все еще пропитанных благовонием мускуса.

– Теперь они двое – вся моя семья, – снова заговорила Жиз, делая над собой усилие, чтобы казаться спокойной. – Женни обещала мне, что не оставит меня никогда…

"Если бы я предложил, согласилась бы она поселиться со мной?" – подумал Антуан.

– Да, обещала. И, что бы ни случилось в дальнейшем, это облегчает мне жизнь, помогает мириться с будущим, понимаешь? Для меня на свете не существует теперь никого, кроме нее и вашего маленького!

"Нет, не согласится", – решил он. Однако он с удивлением улавливал в звуках ее дрожащего голоса какие-то диссонирующие ноты, говорившие о многом… "Как много странного, – думалось ему, – в этой близости двух женских сердец, двух вдовьих сердец! Нежность, конечно. Но и наверняка ревность. И не без ядовитой примеси ненависти. И все это образует ту буйную мешанину, которая дьявольски похожа на любовь".

Жиз продолжала говорить; но теперь уже этот неудержимый монолог-жалоба облегчал ей сердце.

– Какое удивительное существо Женни… Благородная, деятельная… Чудесная! Но как она сурова со всеми. Сурова, даже несправедлива к Даниэлю… И ко мне тоже, я это чувствую… О, она имеет на это право, я ведь ничто по сравнению с ней! Но не всегда же она права. Она в ослеплении, она верит только себе, не допускает и мысли, что кто-нибудь может думать по-иному, чем она… А ведь я ничего не требую особенного! Если она не хочет, чтобы Жан-Поль рос в вере своего отца, пусть так, я не в силах ее переубедить… Но пусть она хотя бы окрестит его у пастора! – Взгляд Жиз стал жестоким; и так же, как некогда Мадемуазель, она упрямо покачала головой, наморщив выпуклый лоб и непримиримо стиснув губы. – А ты как считаешь? – воскликнула она, вдруг повернувшись к Антуану. – Пусть делает из него протестанта, если хочет! Но пусть не воспитывает сына Жака, как какую-нибудь собачонку!

Антуан сделал уклончивый жест.

– Ты не знаешь нашего малыша, – продолжала Жиз. – Это натура страстная, ему будет нужна вера!.. – Она вздохнула и вдруг добавила уже другим, страдальческим тоном: – Совсем как Жак! Ничего не случилось бы, если бы Жак не утратил веры! – И снова лицо ее, удивительно подвижное, преобразилось, смягчилось, и восхищенная улыбка все ярче светилась в ее глазах. – Он так похож на Жака, наш мальчик! Такой же темно-рыжий, как и Жак! Его глаза, его руки! И в три года – такой своевольный! Такой норовистый, а иногда хитрый. В голосе ее не осталось и следа прежней злобы. Она рассмеялась от всего сердца. – Он зовет меня "тетя Жи".

– Ты говоришь, своевольный?

– Совсем как Жак. Те же вспышки гнева, помнишь? Глухого гнева… И тогда он убегает в самый дальний конец сада и что-то там обдумывает свое.

– Умный?

– Очень. Все понимает, угадывает. И какая чуткость! От него всего можно добиться лаской. Но если ему противоречить, если что-нибудь запретить, он хмурит брови, сжимает кулачки, себя не помнит. Настоящий Жак. – Она помолчала, задумалась о чем-то. – Даниэль очень удачно его снял. Кажется, Женни послала тебе карточку?

– Нет. Женни никогда не посылала мне ни одной фотографии своего сына.

Жиз удивленно подняла на Антуана глаза, как бы спрашивая о чем-то, хотела что-то сказать, но удержалась.

– У меня в сумочке есть его карточка… Хочешь посмотреть?

– Конечно.

Жиз притащила сумочку и вынула оттуда две маленькие любительские фотографии.

На одной, очевидно прошлогодней, Жан-Поль был снят со своей матерью: это была прежняя, но немного пополневшая Женни, лицо стало круглей, черты спокойные, даже строгие. "Она будет похожа на госпожу де Фонтанен", подумал Антуан. Женни была в черном платье; она сидела на ступеньке террасы, прижав к себе сына.

На другой, очевидно, более поздней карточке Жан-Поль был снят один: на нем было полосатое джерси, плотно облегавшее его маленькое, на редкость крепкое тельце; он стоял, весь напрягшись, сердито нагнув головенку.

Антуан долго смотрел на обе карточки. Вторая особенно напомнила ему Жака; та же форма головы, тот же проницательный взгляд исподлобья, тот же рот, челюсть, крупная челюсть, как у всех Тибо.

– Видишь, – поясняла Жиз; она стояла, наклонившись, за плечом Антуана, – он тут играл песком. Видишь, вот тут его лопатка; он бросил ее, рассердился, потому что прервали его игру, и отошел к стене…

Антуан поднял голову и улыбнулся.

– Значит, ты очень любишь малыша, да?

Жиз ничего не ответила, но улыбнулась, и ничто не могло быть красноречивее этой открытой улыбки, полной восхищения и нежности.