– Посмотрите, господин лейтенант, вот идет Паскен с врачом. Паскен видел все; он нес кофе охранению… он говорит, что аэроплан…
Голос отдаляется, отдаляется, поглощенный войлочной завесой. Вершина дерева на фоне неба задернулась туманом. И боль тоже отдаляется, медленно отдаляется, растворяясь в слабости, в тошноте… Листовки… Мейнестрель… Тоже умереть…
По велению чьей таинственной деспотической власти лежит он на дне этой лодки, раздавленный, раскачиваемый, бессильный? Мейнестрель – тот давно уже бросился в воду, потому что эта буря на озере слишком уж сильно качала их суденышко… Солнце жжет, как растопленный свинец. Жак тщетно старается спрятаться от его укусов. Он делает усилие, чтобы пошевелить плечами, и это заставляет его приоткрыть веки, но он тут же снова закрывает их, пронзенный до глубины зрачков золотой стрелой. Ему больно. Острые булыжники на дне лодки терзают его тело. Ему хотелось бы окликнуть Мейнестреля, но во рту у него раскаленный уголь, который прожигает ему язык… Толчок. Он болезненно ощущает его каждым кончиком нервов. Как видно, лодка, подброшенная внезапно нахлынувшей волной, стукнулась о пристань. Он снова открывает глаза… "Эй, Стеклянный, хочешь пить?" Кепи… Это спросил жандарм… Незнакомое лицо, плохо выбритое лицо деревенского кюре. Кругом грубые громкие голоса, перебивающие друг друга. Ему больно. Он ранен. Очевидно, он жертва какого-то несчастного случая. Пить… Он чувствует у своих пылающих губ край жестяной кружки. "Нет, дружище, их винтовки – это пустяки. Зато пулеметы!.. И они наставили их повсюду, эти скоты!" – "А у нас разве нет пулеметов? Вот погоди, увидишь, что будет, когда мы выставим наши!.."
Пить… Несмотря на то, что он на солнце и весь в поту, у него озноб. Его зубы стучат о жесть. Рот – сплошная рана… Он жадно отпивает глоток и давится. Струйка воды стекает по подбородку. Он хочет поднять руку – руки в кандалах и привязаны ремнями к носилкам. Ему хотелось бы попить еще. Но рука, державшая кружку, отстранилась… И вдруг он вспоминает. Все! Листовки… Обуглившуюся кисть Мейнестреля, аэроплан, пылающий костер… Он закрывает глаза; их жжет солнце, пыль, пот, жгут слезы… Пить… Ему больно. Он равнодушен ко всему, кроме своей боли… Но гул голосов, раздающихся вокруг, заставляет его снова открыть глаза.
Вокруг пехотинцы; у всех расстегнутый ворот, голая шея, волосы слиплись от пота. Они ходят взад и вперед, разговаривают, окликают друг друга, кричат. Жак лежит на самой земле, на носилках, поставленных в траву у края дороги, где полно солдат. Скрипучие фуры, запряженные мулами, медленно проезжают мимо, не останавливаясь, поднимая густую пыль. В двух метрах, на обочине, жандармы стоя пьют по очереди, не прикладываясь губами, высоко поднимая блестящую солдатскую манерку. Винтовки, составленные в козлы, сложенные штабелями ранцы бесконечной линией вытянуты вдоль дороги. Солдаты, группами расположившись на откосе, беседуют, жестикулируют, курят. Самые измученные спят на солнцепеке, растянувшись на спине, заслонив рукой лицо. В канаве, совсем близко от Жака, сложив накрест руки, лежит молоденький солдатик; широко раскрытыми глазами он смотрит в небо и жует травинку. Пить, пить… Ему больно. У него болит все: рот, ноги, спина… Лихорадочная дрожь пробегает по его телу и каждый раз исторгает у Жака глухой стон. Однако это не та острая боль, которая раздирала его сразу после падения, после пожара. Очевидно, о нем позаботились, перевязали его раны. И вдруг одна мысль пронизывает его дремлющий мозг! Ему ампутировали ноги… Какое значение имеет это теперь?.. И все-таки мысль об ампутации не покидает его. Его ноги… Он больше не чувствует их… Ему хотелось бы знать… Затянутые ремни приковывают его к носилкам. Однако ему удается приподнять затылок; он успевает увидеть свои окровавленные руки и обе ноги, выступающие из обрезанных до половины штанин. Его ноги! Они целы… Но что с ними? Они забинтованы и от колен до лодыжек вложены в лубки: это дощечки, как видно, оторванные от какого-нибудь старого ящика, потому что на одной из фанерок еще видны черные буквы: "Осторожно! Стекло!" Обессилев, он снова откидывает голову.
Вокруг голоса, голоса… Люди, солдаты… Война… Солдаты разговаривают между собой: "Один драгун сказал, что полк стягивается туда…" – "Надо идти за колонной, и все тут. Разберешься на привале". – "А вы откуда идете?" – "Почем мы знаем названия мест? Оттуда… А вы?" – "Мы тоже. Мы, знаешь ли, всего навидались с пятницы!" – "Ого! А мы-то!" – "У нас, приятель, дело обстоит просто: после начала наступления – с пятницы, седьмого, это ведь три дня, так? – мы не спали и шести часов. Верно я говорю, Майяр? И нечего жрать. В субботу вечером нас немного покормили, ну а с тех пор, как отступаем в этой неразберихе, ничего, никаких припасов! Не случись нам поживиться у земляков…" Дальше другие, сердитые голоса: "Говорю тебе, что это еще не конец!" – "А я тебе говорю, что наше дело пропащее! Верно, Шабо? Пропащее! И если мы вздумаем снова наступать, то нам крышка…"
Пожалуй, самое болезненное – рана во рту; она не дает глотать слюну, говорить, пить, почти не дает дышать. Жак пробует осторожно пошевелить языком. В глубине горла у него упорно держится вкус бензина, горелого лака…
"И потом, знаешь ли, все ночи в поле, начеку… А когда батальон подошел к Каршпаху…"
Да, у него ранен язык; он распух, разорван, с него содрана кожа… По-видимому, ему попал в лицо какой-нибудь обломок или он разбил подбородок при падении. Впрочем, нет. Ведь болит у него внутренность рта. Его ум работает. "Я поранил язык зубами", – говорит он себе наконец. Но это напряжение внимания отняло у него последние силы. Он снова опускает веки. Перед закрытыми глазами пляшут огни… В ногах не прекращается острая, колющая боль. Он слабо стонет и вдруг снова отдается ощущению покоя… забытью…
– Повсюду ожоги… ноги вдребезги… шпион.
Он открывает глаза. По-прежнему сапоги, краги.
Жандармы подошли ближе к носилкам. Вокруг них образовалась толпа. "Должно быть, этот аэроплан…" – "А, таубе? Брикар видел его…" – "Брика?" – "Нет! Брикар, долговязый унтер из пятого". – "Ничего от него не осталось, от ихнего таубе". – "Одним меньше!" – "Этому Стеклянному еще повезло… Может, выкарабкается, несмотря на свои ноги…" Голос знаком Жаку. Он поворачивает голову. Это говорит и смотрит на него пожилой жандарм, похожий на деревенского кюре, с тусклыми глазами, с облысевшим лбом, тот самый, который давал ему пить. "Еще чего!" – бросает другой жандарм, маленький, плотный, черноволосый; он похож на корсиканца; глаза у него словно раскаленные угли. "Слышите, начальник? Маржула сказал, что Стеклянный выкарабкается! Ненадолго!" Жандармский бригадир хохочет. "Ненадолго! Это верно… Паоли прав. Ненадолго!" Это высокий детина с новенькими нашивками на рукавах. У него черная, очень густая борода, из-за которой видны только две скулы цвета сырого мяса. "Если так, почему же с ним не разделались на месте?" – спрашивает кто-то из солдат. Бригадир не отвечает. "И далеко вы его потащите?" – "Надо доставить его в штаб корпуса", – поясняет корсиканец. Бригадир отворачивается, недовольный. Он брюзжит поучительным тоном: "Мы ожидаем приказа". Какой-то сержант пехоты разражается мальчишеским смехом: "В точности как мы! Вот уже два дня, как мы его ждем, этого самого приказа!" – "А вместе с ним и похлебки!" – "Ну и неразбериха!" – "Кажется, больше нет даже связистов… Полковник…" Их прерывает свисток. "Разбирай винтовки! Колонна выступает!" – "Надеть ранцы! Вставайте, вы там! Надеть ранцы!"
Шум и суматоха царят сейчас вокруг Жака. Колонна трогается в путь. Он проваливается в темную яму. Вода булькает вокруг его лодки: одна более сильная волна приподнимает ее, укачивает, относит в сторону…
