Время от времени в эти первые две недели ему приходило в голову, что Том и Мэри и в самом деле стали любовниками. Сексуальные отношения, слияние, соитие — для него это запретные темы; однако то, что невозможно для него, вполне может быть между Томом и Мэри. Но, глядя на них по утрам, он не замечал ни малейшего изменения, ни малейшего указания на то, что их близость пришла к естественному и неизбежному завершению. Но через некоторое время он пришел к выводу, что они нуждаются друг в друге скорее духовно, чем физически. Они жались друг к дружке потому, что чувствовали себя одинокими, затерянными в этом враждебном мире под чужим небом, как дети* заблудившиеся в лесу…
Во всяком случае, такое чувство он испытывал к Барбаре. Иногда в ночной тиши, сквозь сон, он чувствовал, как она шевелится рядом с ним, прижимается к нему, чувствовал, что она проснулась и в ней просыпается желание. И когда его собственное тело стремилось откликнуться на этот зов, ему становилось стыдно. Ему становилось стыдно, потому что он был рабом своей дурацкой донкихотской верности. Ему становилось стыдно, потому что он чувствовал, что акт любви был бы актом предательства по отношению к Кристине. Он думал, чувствовал, действовал точь-в-точь как ходульный романтический герой. Да он и был им.
Реальность умерла пятнадцать лет назад, и пятнадцать лет назад родился миф. По правде говоря, он предавался самоистязанию, взращивая и лелея этот миф. Он сделал из Кристины кумира, когда она умерла, она стала прекраснее, чем в жизни. Когда она умерла, ее любовь стала сильнее — и приобрела над ним большую власть. Он наихудшим образом осквернил память о ней, ибо превратил ее в незаживающую язву.
Умом он понимал это, но все-таки был не в силах отказаться от созданного им мира. Умом он понимал, что использует память о Кристине как барьер между собой и остальными людьми. Но он уже не мог разрушить этот барьер.
Это было глупо, потому что, если смотреть правде в глаза, он уже предал Кристину. Он предал ее, когда протянул руку Барбаре. Он предал ее, потому что обменивался с ней улыбками и жестами, понятными только им двоим. Он предавал ее каждую ночь, лежа в палатке рядом с Барбарой. Что же тогда окончательное предательство? В этом не было бы ничего худого, если бы не призрак Кристины.
Но он не мог заставить себя сделать то, к чему стремились их с Барбарой тела. Он знал, что для Барбары это не будет значить больше, чем он захочет. Она как-то сказала ему, что не придает никакого значения девственности; и он понял, что жизнь в ярко освещенном юпитерами мире телевизионных камер и искусственных чувств принесла урожай дешевой романтики и стандартных страстей… Однако, презирая себя, жалея Барбару, защищая несуществующую Кристину, он не мог решиться на этот шаг.
Но Барбара не жаловалась; она была терпелива, она была нежна. Иногда она вела себя просто по-матерински. И поэтому он презирал себя еще больше. Он понимал, что его упрямство — это извращение, но отчаянно пытался выдать его за добродетель.
Обычная жизнь лагеря начиналась на рассвете. Они сделали для себя удивительное открытие, что раннее утро — это лучшее время дня. Обыкновенно воздух был тих и прохладен, и все предвещало прекрасный погожий день. Раннее утро, когда воздух прозрачен и чист, а море переливается, как неровное зеркало, пьянило, как вино. Кто-то готовил завтрак, а остальные ходили за водой с брезентовыми ведрами.
За завтраком обсуждались планы и фантазии — многие из них так и остались неосуществленными. Они собирались построить лодку, составить план лагеря и даже построить дом. За завтраком фантазия, реальность и пьянящий утренний воздух смешивались в чудесный коктейль.
После этого — им некуда было спешить, их не ждали электрички, конторы, студии, классы — после этого начинался обычный, отлаженный, как часы, день. Барбара и Мэри занимались «домашним хозяйством» — они прибирали палатки, проветривали спальные мешки, убирали мусор, иногда стирали или чинили одежду. Тем временем Том и Эвери старались запасти побольше дров для вечернего костра, ходили на охоту или на рыбалку, собирали фрукты. Пока они ловили рыбу только в ручье — на удочку, что получалось не очень удачно из-за сильного течения, или руками — в этом деле Том быстро приобрел сноровку. Им редко удавалось поймать больше двух полуфунтовых рыбин, по вкусу напоминавших земного лосося. Мужчинам очень хотелось порыбачить в море — но для этого, конечно, нужна была лодка и что-нибудь посерьезнее, чем обыкновенная удочка.
Тому первому пришла в голову мысль улучшить их вооружение. Весь их арсенал состоял из двух топориков, четырех ножей и револьвера. И, как заметил Том, никто из них не умел пользоваться этим оружием — за исключением револьвера, для которого оставалось только тридцать четыре патрона. А ножи и топорики могут потеряться или сломаться. И было решено изготовить еще какое-нибудь оружие, пока у них есть время. Первым делом они попробовали сделать дротики.
Найти прочные, прямые деревья оказалось очень легко. Деревья срубили, ножами выстругали древки дротиков, обтесали их камнями, обожгли на костре. Они даже попытались сделать к ним каменные наконечники. Но так и не смогли научиться метко кидать дротики. То ли они ошиблись в весе, то ли наконечники были недостаточно прочными, то ли они не сумели правильно прикрепить их к древкам — так или иначе, ничего не получалось. Так что от этой затеи пришлось отказаться.
Потом Эвери предложил нечто более удачное. Он и Том придумали, как использовать топорики нетрадиционным способом. Тому однажды даже удалось убить небольшого, но очень агрессивного «обезьяно-медведя», бросив топорик так, что он вонзился в незащищенную шею животного. После этого случая Эвери пришло в голову, что проблема с оружием будет решена, если они научатся метко кидать топор, пока не придумают, как изготавливать дротики и какие-нибудь штуки наподобие арбалетов.
Его план был прост. Они нашли неподалеку на берегу подходящий камень. Это был прочный серый валун, который без особого труда поддавался обработке. Из него вытесали клин размером три на шесть дюймов и примерно в дюйм толщиной в самой широкой части. Рукоятку топорика изготовили из двух кусков крепкой, прочной древесины, связанных ремнем, — лезвие легко вгонялось между половинками рукоятки и тоже закреплялось там кожаными ремнями из шкуры кроликотипа.
Это изобретение оказалось даже более удачным, чем они думали. Том усовершенствовал оружие, заострив верхнюю часть рукоятки. После некоторой практики они научились метать топорик так, что он или вонзался в цель лезвием, или втыкался острием.
Том и Эвери сделали восемь таких томагавков — это занятие отнимало у них почти все вечера — и научили Мэри и Барбару пользоваться ими. После этого они почувствовали себя более уверенно и уже не так опасались неожиданного столкновения с золотыми людьми. На открытой местности томагавки были ничуть не хуже дротика или арбалета. Правда радиус их действия не превышал двадцати пяти ярдов.
Когда все обычные утренние дела были сделаны, после обеда, когда было так жарко, что каждое движение требовало усилий, — они обычно отдыхали — иногда по отдельности, иногда вместе.
В это время, после шести, они ходили к морю купаться. Эвери и Том внимательно исследовали маленькую бухточку. Там было мелко — не более пяти футов глубины — на расстоянии примерно сорока ярдов от берега, а потом дно резко обрывалось вниз. Чтобы отметить это место, они установили деревянные буйки, привязав их веревками к тяжелым валунам на дне бухты. Ради безопасности они решили не заплывать за буйки.
Кроме крабов, которые скорее больно кусались, чем были действительно опасны, только один вид морской живности отваживался заплывать в бухточку. Это была красивая, переливающаяся всеми цветами радуги рыба, которая выглядела совершенно безобидно, — но на ее голове, как антенны, торчали усики, которые могли нанести сильный электрический удар. Эвери первый столкнулся с этой рыбой. Он погнался за ней, думая, что она будет удирать. Но этого не случилось. Она повернулась к нему и ударила.
