Это говорит она сама. Как про дневники Сафо. Алиби авторства обеспечивается как бы уничижительностью характеристики: мол, ну надо же, как говорят – «царскосельские»! – а с другой стороны: кра-си-и-во!

То есть она – сестра Данте, так называют ее итальянцы!

Найман добавляет:

Сестра солнца, сестра Данте Алигьери… это все Ахматова сама о себе. Кстати, о переводе – она-то для убедительности цитирует газету, а не 23-ю песню «Божественной комедии». А в современном итальянском языке «suora» как «сестра» употребляется только в смысле «сестра-монахиня». Когда она употребляла это выражение «для убедительности», оно могло означать только сестру – жрицу этого бога, Данте. То есть все-таки не равную. Каламбурчик-то она придумала, но, показывая ученость, скомкала его смысл.

Это написал Пунин в самом начале их знакомства. Потом она, очевидно, расслабилась, когда увидела, что он искренне увлечен, и перестала кривляться – стало незачем. Это по-женски, конечно, понятно, ну и, наверное, простительно – у всех у нас свои приемы. Другое дело, что Пунин имел возможность лично наблюдать живую Анну Андреевну и составлять о ней свое личное мнение, а потребитель ОБРАЗА Анны Ахматовой эти позерство и кривлянье вынужден принимать за чистую монету. Он лишен возможности составить свое собственное мнение и обязан проглатывать и «великую душу», и «глубоко верующую», и «аристократку», и все – все! – что Анна Андреевна пожелала.

А вот пошли и эпиграфы к главкам: пушкинистка, религиозность, всемирная слава, равновеликость Данте и Петрарке, пожертвовавшая собой для сына мать, воплощенный героизм, возлюбленная таинственных иностранцев (это последнее как-то уж совсем по-советски, совковые «вечные ценности» – но в последние годы жизни у нее сладостнее мечты не было).

На юбилее Данте в Большом театре она читает речь:

Весомость она подчеркивала, конечно, свою, а не Данте.

Несомненно, что по Анне Ахматовой служили не в церквях и храмах, а – в «соборах». Думаю, что это было действительно и в день похорон, и в сороковины; сомневаюсь, однако, что – в таинственную «седьмицу». Полагается – на девятый день и на двадцатый. И – никаких купальниц Аграфен.

Мудро жить – так нельзя говорить. Тогда ложись и помирай. Тем более что она-то мудро жить не научилась. На небо смотреть – это не для нее. Она прочитала Бродскому это двустишие. И он поверил ему буквально.

Монастырка – воспитанница учебного заведения при монастыре. Воспитанницы были весьма далеки от религии и находились там только для придания лоска, который был необходим при вступлении в будущий буржуазный брак. О лоске Ани некому было заботиться. Папа – почти путевой обходчик. Моральная – внутренняя – аморальная. С крестом на груди – как Челентано. Самое интересное, что критика посвящена разбору стихотворения «И ночей нашим пламенным чадом… чудотворной иконой клянусь» (считается очень религиозным).

А с кем же ей себя еще сравнить?

Вот, я же говорила: наш всенародный праздник.

Эмигрантские поверхностные слухи сослужили Ахматовой хорошую службу: они «знали», что она ничего не писала двадцать лет, зато они много раз слышали, что Ахматова мужественно обороняла Ленинград. Опровергать первое у нее хватит энергии, а о втором можно промолчать.

«Спасаемая» – это одно, а «спасающая» или хотя бы «сострадающая» – символ «Сострадания» – это другое, правда? Как наиболее достойный объект для сострадания, отнюдь не – сострадающая другим, на панно изображена мило улыбающаяся очень красивая поэтесса – конечно, лежащая, заодно и демонстрирующая действительно один из лучших в XX веке силуэтов. Борис Анреп, расставшийся с ней в двадцатых годах, проницательными глазами художника видел в стройной любовнице вечные женские антропометрические добродетели – широкие бедра и длинные ноги.