Лев Николаевич Гумилев о визите Берлина и последовавшем за ним – по времени, не по причинно-следственному закону – постановлении.

За желание рассказать о себе западному литературоведу пришлось заплатить прищучиванием в постановлении, больше рисковать не хотела.

«Роман» Анны Ахматовой с Исайей Берлиным – это репетиция того, что она смогла воплотить с Амандой Хейт. Берлину она впервые попробовала наговорить свою версию своей великой жизни, он должен был потрясться, вернуться домой и положить жизнь на то, чтобы услышанное романтизированным образом записать, доложить Черчиллю, королю и прочим заинтересованным лицам, прославить на весь свет, а затем сделать Анне Ахматовой предложение. Она сначала бы вздохнула: ах, зачем я не умерла маленькой! – а потом скорбно бы приняла…

Берлин честно записал, получился немного комический эффект, как при старой съемке рапидом: рыдают, ломают руки – и все очень быстро, много, мелкими шажками… Писать большую книгу с рекламной целью, на недостоверном материале – тенденциозно подобранном заказчицею и частично фальсифицированном – он, конечно, не мог: не хотел, не пришло бы в голову, не стал бы никогда.

С Берлиным не сложилось, попалась девятнадцатилетняя девушка, нянька-англичанка… ну, пусть не «лучший causeur Европы» – ладно.

Однако Берлина она использовала по полной программе все двадцать лет.

В стихах Исайе Берлину она преподносит то, что котируется на Западе, то, что конвертируемо.

«Постановлением», – восторженно пишет Чуковская. Но ведь под наганом не ходила, правда?

Так сильно хотелось, чтобы на Западе знали о ней. Силой таланта, как Пастернак, было не пробиться, не прорасти сквозь стену, она решила найти культурного человека, рассказать ему много и красиво – и занять «подобающее» ей место.

Все-таки было ясно, что мировой славы нет. Срочно было найдено другое объяснение.

Смысл этого леденящего душу восклицания Анны Андреевны о сыне в том, что, по ее расчетам, Лев Николаевич что-то недоплатил за родство с нею, раз еще такую жертву она для него принесла. Жертва будто бы в том что она для спасения Левы написала хвалебные стихи Сталину. (Она писала их для того, чтобы обезопасить себя.) Но это позднее, натянутое, еле дышащее оправдание – все-таки не может объяснить, как так из-за этих стихов могла рухнуть ее «мировая слава». Ну, какая-то сиюминутная, политическая, журналистская известность – может быть, могла бы быть, в одной-двух статьях. Но мировая слава здесь ни при чем.

Никому и никогда не помогла жертва, тем более – поза жертвы. «Всесожжения не благоволиши» – хочется православным что-то сделать в доказательство своей любви, но с детской назидательностью осаживают сами себя. Я не самодельную проповедь сочиняю, но в жанре этой книги цитирую молитву дальше, чтобы вывести на чистую воду нашу героиню: «Жертва Богу дух сокрушен».

«Я пожертвовала для него мировой славой», – вопль несокрушенного духа.

«Глубоко религиозной» Ахматовой духовные резоны в вопросе на сто тысяч (или сколько тогда была «нобелевка» – пусть даже в пересчете только на моральные ценности?) – отвратительны, раздражают. «Бог с вами, Лидия Корнеевна, что это вы стали такой христианкой?» Дело нешуточное. Солженицын – вот истинный соблазн. К-нему-пришла-мировая-слава! Он не был знаком с Модильяни, не носил узких юбок, ему не сажали так удачно и трагически в лагерь сына (что сидел сам – это почти что минус – его забывали в писательских кругах, вернее, он был еще там неизвестен, но в том и дело – упускалось время). Короче, мировые славы пришли к нему и к Пастернаку, и какая-то глухая, но довольно грозная волна поднималась вокруг имени Марины Цветаевой. А в ее, ахматовском, активе оставалась только «трагическая судьба» (хорошо, что никто не знает подробностей), «Реквием» – прекрасно, что он был написан! – Постановление, Постановление! – но надо еще что-то… Я пожертвовала для него мировой славой! Вот, пусть будет так. Еще – не упустила эту девчонку-иностранку, Аманду Хейт, надиктовала ей правильную биографию. Берлин – немного смешно, конечно, посвящать любовные цикл за циклом, когда виделись один раз, но, по счастью, люди действительно крайне невнимательны друг к другу. Она скажет это: «Дидона и Эней», а они пусть доказывают обратное, если захотят. Скорее всего, им будет легче принять на веру.

Что еще. Главное – сейчас, потому что время идет вперед – говорят, ее туда не возьмут, в это трудно поверить – это Иосиф Бродский. «Я сама вырастила Иосифа!»

С Бродским она сыграла самую тонкую и сильную свою игру. Она была согласна уже на профессора Гаршина – и вдруг ей дается сияющий, дерзкий, гениальный Иосиф. Он был слишком юн – и для того, чтобы она все испортила еще одним «Ты не станешь мне милым мужем», и для того, чтобы начать искренне почитать «бабушку», как почитал он своих совсем не выдающихся папу и маму.

То, что Бродский упомянул Анну Ахматову в своей нобелевской речи – это все, что есть в ее «мировой славе». Она постаралась, раздула, а он силой своего слова и авторитета, не снисходя до объяснений, просто как факт своей биографии, подтвердил.

Так Сальвадор Дали ставил свою собственноручную подпись на только что при нем намалеванной фальшивке.

«Отверженность» – это все Постановление, подарок судьбы.

Но физиологический возраст здесь ни при чем. Слава была ее главной темой с юности.