Окружающим она внушает, что, живи на Западе, была бы миллионершей.

«Поэма».

Такие тиражи ей обеспечил нарочно созданный советским строем литературный голод. На Западе у нее было бы 800 экземпляров. Или 300.

Все о заграницах да о заграницах.

На родине у нее была слава «пророчицы» – мелковатая слава, как на возросшие аппетиты Ахматовой. В мировую славу с кондачка было не въехать. Там уже вовсю «процветали» прецизионные технологии вхождения в заветный круг.

Бродский проявляет невиданную инфантильность, присущую ему только в разговоре об Ахматовой.

Это «кокетство» – на самом деле неуважение к себе. К своему творчеству, к своей личной истории.

Правда, он тут же дает расшифровку этого «кокетства» – за ним стоят вещи гораздо более практические.

Совершенно верно. И она не зря возмущается, узнав, что приоритеты считают по-другому:

Так говорят на Западе недоумки, а она – имеет право поставить все с ног на голову. Кузмина – обозвать гнусным педерастом (она не знала, что на Западе давно в моде политкорректность и гомофобию «уже никто не носит»), громко прокричать:

Ну, в общем, если за состоятельные аргументы признавать кокетство и «я раньше об этом думала», а фальсификацию датировки признать нормальным творческим приемом – то тогда Бродский, продвигающий на Западе Ахматову, может считаться добросовестным промоутером.

В маркетинге она проявляла юношескую гибкость. Назвав свое программное стихотворение «Нас четверо», подмазав свое имя к Пастернаку, Мандельштаму и – Марине Цветаевой. Той самой, которая «замечательно, что как-то полупонимала, что Ахматовой принадлежит первое место в тайной вакансии на женское место в русской литературе». Закон таков, что двум брэндам – не взаимоисключающим, а взаимопродвигающим, подстегивающим, провоцирующим потребителя – всегда есть место. Это как «Порше» и «Феррари». Полупонимает ли каждый из них, что он в компании равных? Но я против того, чтобы «Нас трое!» кричал концепт-кар тольяттинского автогиганта.

Сэр Исайя Берлин – Исайя Менделевич Берлин – эмигрант, сделавший научную карьеру в Англии, культуролог, посетивший однажды Анну Ахматову в Ленинграде и проведший с ней продолжительную беседу, имел огромное значение в последние два десятилетия жизни Ахматовой, практически оказал влияние на более чем четверть ее жизни. Но не в том смысле, какой она беспардонно придумала, у него никогда не было с ней никакой мужской истории: он был младше ее ровно на двадцать лет, встретился случайно один раз (еще один раз зашел с коротким визитом попрощаться, через месяц), не интересовался ею в последующие годы, радушно принимал, когда она приехала в Оксфорд. К его, возможно, чести надо сказать, что – не оборвал этих формальных отношений резко и публично, когда стало известно, что она посвящает ему любовные стихи, сожалеет с горечью (обстоятельства!), что он «не станет ей милым мужем», считает себя в связи с «отношениями» с ним виновницей холодной войны между Россией и Западом. И прочий бред. Такого поклонника, мужа, публично заявленного любовника – она считала очень подходящим себе по статусу.

У нас эта версия охотно поддерживается – даже людьми, которые прекрасно знают всю фактическую сторону дела, но считают, что Анна Ахматова имеет какие-то тайные моральные права творить такие вот мифы. Одним из самых значительных – и соответственно виновных – апологетов этой «мистификации», а на самом деле неостроумной и бестактной выдумки – снова был Иосиф Бродский.

Отношение Бродского к «роману» Ахматовой и Берлина похоже на Козлова и его знакомца с гриновской (без материальной базы для снобизма им приходилось быть снобами-романтиками в духе Александра Грина) кликухой «Гайс»:

Иосиф Бродский, вероятно, был знаком не с одной дочерью различных послов. Сэр Исайя в светском плане не был для него чрезмерно лестным объектом (при полном к нему уважении как к личности самой по себе – без той пошлой утилитарности – иностранец, профессор, состоятельный человек (все это из Америки видится немного по-другому), – которую навесила на него Анна Ахматова). Но как видим, он был готов идти на любые уловки и – увы! – подлоги, чтобы поддержать бабушкину репутацию роковой женщины. Все – падали к ее ногам. Исайю Берлина Иосиф Бродский к этим ногам наклонил сам.

Конечно, это о Берлине. Но только вот он до встречи с ней даже не знал, жива ли она.

Не только практически иностранец Берлин (хотя, как эмигрант, он, конечно, был гораздо более информированным в вопросах русской литературы, его специальности – правда, только значимой, интересной для него литературы – и литераторах) не знал ничего об Анне Ахматовой (это значит: НЕ ИНТЕРЕСОВАЛСЯ), не знали ничего – НЕ ИНТЕРЕСОВАЛИСЬ – русские.

Вне литературных интересов была Анна Ахматова и для Иосифа Бродского.

Лурье, однако, пишет, что Берлин был свидетелем откуда-то взявшейся неувядаемой мировой славы.

Это и почти текстуальное повторение стихов Ахматовой о бедном Берлине «А был он мировою славой…» и свидетельством стремлений самого Артура Лурье с помощью большого влияния, которое под конец жизни имела в номенклатурных кругах Анна Андреевна, устроить постановку его оперы в одном из советских театров. В эмиграции он был совершенно без работы, и вместо всех некрологов получил только строчку соболезнования вдове в местной вечерней газете. За такие слова Ахматова писала о его жизни на Западе: «Кажется, гремит там…», «…Посланцем цивилизованной Европы, возвестившем ей о ее неувядаемой славе» – какой-то шулерский кодекс чести…