Конечно, ее встретили не так, как приятельницу Натальи Ильиной (это одна из многочисленных историй о том, как Анна Андреевна замораживала мгновенным высокомерным и гневным холодом нечиновного, незнаменитого человека). Иностранец в России – больше чем человек.

Никакой серьезный и самостоятельный исследователь никогда бы не взялся за такую работу: записывать надиктовки.

Аманда Хейт.

Да, не все обладают такой толстокожей расчетливостью, как Анна Андреевна, чтобы вот наскоро, конспективно, рассказывать заезжим иностранцам о самых больных темах. Стыдно читать конспект Берлина о литературной личной судьбе Ахматовой, записанный с ее слов. Монолог на 4 часа с ремарками. «И тут они убили Мандельштама. – Рыдает». Лидия Корнеевна дама совестливая, чувствительная. Хоть и поручено ей рассказывать краснощекой незначительной студентке, как двадцать лет назад замучили и расстреляли до сих пор еще любимого мужа (хорошо бы и разрыдаться – время повествования сокращает, а Аманда Хейт ну уж там потом своими словами эмоции эти выразит повествовательно, но постеснялась Ахматова рыднуть посоветовать) – ее рассказ был более целомудрен.

Цинизм какой-то старушечий, неопрятный: деточка, вы расскажите все, а я посплю.

Для творения своей биографии она готова продавать все: тридцать седьмой год, свою личную жизнь, не говоря уж о сыне, который, к несчастью, очень четко представлял, в каком качестве он становится наиболее привлекателен как лот. («Тебе было бы лучше, если бы я умер. Для твоей славы»).

В шестьдесят пятом, за границей, она торопится, уже не обращая внимания ни на какие условности. Вдруг кто-то клюнет: «Серебряный век», фарфоровая женщина, любовь втроем. Главное – чтобы записали. О тридцать седьмом годе пусть рассказывает Лидия Чуковская, об уже умершей в нищете в Париже Олечке Судейкиной – краеугольный камень треугольника, Артур Лурье.

У Ахматовой были, по всей видимости, всемирные планы, она хотела завалить своей биографией весь мир, она «щедро» вводила в круг мировых тем и людей из СВОЕГО окружения.

Графиня с изменившимся лицом бежит к пруду.

Ахматова диктует так, как иностранцам проще понять, возможно, выговаривает «самофарр».

Считаю уместным вспомнить здесь случай, как она отбрила «наглого» – потому что отечественного – ахматоведа, который тоже вознамерился у нее о ней что-то узнать.

Это столп построения мировой славы: утверждение своей какой-то славной биографии, якобы легендарной, связанной в первую очередь с Гумилевым.

У Ахматовой было какое-то интуристовское отношение к русской культуре. Чингисхан, конструктивизм, Евтушенко. Она хотела отметиться во всех этих пунктах.

Гумилева отдельным пунктом не было, но она хочет фальсифицировать русскую историю литературы и приписать Гумилеву невиданное, первостепенное в ней значение. Она надеется обмануть зарубежных историков: мол, эмигранты по злобе замалчивали, а на самом деле здесь все сокровища и зарыты – якобы это пропущенная, сгоревшая в терроре, неразгаданная страница.

Лучше не скажешь. Для этого она пригрела несовершеннолетнюю девушку и надиктовывала ей то, что имела сказать.

…А жизнь Шекспира не только была описана «неверно и дурно» – возможно, это была совсем не его жизнь. Но это не «делает бессмыслицей» его творчество. Это то, что я хочу сказать этой книгой.

28 января 1961 года.

Ахматова выбросила себя на западный рынок как «биографию» – подработанную для этой цели. Продать Анну Ахматову как поэта на Западе было невозможно. Она да, плохо переводилась, при всей малой целесообразности этого занятия – поэтического перевода как такового: легкость или трудность этого перевода не является тем более положительным или отрицательным качеством. Кого-то легче переводить, кого-то труднее, кто-то теряет в переводе все, кто-то – хоть что-то приобретает. Ахматову на Западе почти не знали, что знали – интереса не вызывало. Казалось вторичным и не слишком оригинальным. На волне оттепели и всколыхнутые «Доктором Живаго», обратили внимание на «Реквием». Обратили внимание не Бог весть как – всей чести было, что пригласили «за границу».

Это сообщество решило наградить Анну Ахматову премией – «короновать», как хором пели потом ее почитатели (никто не хотел видеть: чтобы поставить ее перед выбором – заступаться за Иосифа Бродского, ожидавшего суда, или поехать за границу).

Мероприятие было абсолютно совкового пошиба: так провинциальные жены ответственных работников едут по турпутевке в Чехословакию. Сбиваются по номерам, заграницу, кроме покупок и подарков, обсуждать неинтересно: ничего не видели, ничего не поняли, говорят только об оставленных губернских делах.