А может, все было проще?

Родилась девочка: талантливая, очень красивая, погруженная в себя, высокомерная, склонная во всех и во всем видеть только плохое и желавшая всех за это наказать, возвеличившись сама: довольно обычное юношеское неустойчивое состояние; начала писать стихи. Был успех, но мир не пал к ее ногам, она замкнулась и продолжала мечтать. Теперь можно было не только мечтами украшать будущее, но и легендами – прошлое. Жизнь все длилась, и легенды обрастали подробностями: аристократическое происхождение, дворянское воспитание, блестящее образование, глубокая религиозность, роковые страсти, разочарования, принесение себя в жертву, унижения, кровоточащее материнское сердце, расстрелянные мужья, гонения, непечатанье, слабое здоровье, военные тяготы, героизм, гражданское мужество, бесстрашие – все это были ее выдумки, все было совсем, совершенно не так.

Она диктовала воспоминания о себе (Срезневской), исследования о себе (А. Хейт), писала некие (вообще писала крайне мало) «Лекции об Анне Ахматовой», что-то еще о себе – в третьем лице: «очень красивая… бурбонский профиль… стройная… очень бледная… это страшно…», о своих стихах: «горчайшие… их мало, но они исполнены… она не знает соперников… даже переходя черту дозволенного…»

Она сама, в письменной форме – тем, кому бы поверили, надиктовывать было нельзя – записала себя в число великих поэтов. «Нас четверо». Никто из великих современников ее таковой не признавал – ни Блок, ни Маяковский, ни Мандельштам, ни Цветаева, ни Пастернак.

Люди попростодушнее верили всему. Проницательные, но снисходительные почитали то немногое, что все-таки было в ней, и просто жалели. Проницательные, но не чувствующие себя обязанными быть снисходительными, например, Михаил Бахтин, от нее равнодушно отвернулись – мало ли как интересничает дама.

А двадцатилетнего Бродского поразила разница их лет, вид живой руки, которая подавалась для пожатия Блоку (с Блоком виделась считанные разы), сексуальная энергия юношеского накала и та же страстная вера в бессмертие, что мучила и его, в полном соответствии с его психовозрастным статусом. За это он ей простил все.

Стихотворение «На столетие Анны Ахматовой», написанное в мало похожем на него стиле, написанное очень по-ахматовски, как будто это лучшее ЕЕ стихотворение, какого она сама никогда не смогла бы написать, но хотела бы, – лучшее, пусть ненаписанное ахматовское стихотворение, его тайный подарок – оно о ЕГО прощении и любви.

А впрочем, я предлагаю во всем разобраться читателю.

Господь продлил ее дни. Как ни посмотри, она была отмечена Богом хотя бы благословенным долголетием. Потому и стоит на самой непростимой ступеньке тяжести грех самоубийства, что он отрицает принятие за страдания возможного наивысшего дара – долголетия. Ахматова от дара не отказалась, но в спор с Богом все равно вступила: решила доказать всем, что она прожила не ту жизнь, которую прожила по предначертанному свыше сценарию – а ту, которую посчитала наиболее подходящей она сама. Она коверкала и исправляла все.

Ни о каком предании не могла идти речь. Все должно было быть записанным.

А еще героиня, мать-страдалица, бесстрашная гонительница Сталина, вдова трех мужей, вершительница мировых судеб…

Это все ее мифы, все то, чего не было на самом деле.

Всё, где есть Ахматова, непременно связано с решением мировых судеб. Бродский считает это естественным, сопоставимым по масштабам. Да, в мире все свершается одним-единственным дерганьем за ниточку, но за эту ниточку дергает не Анна Андреевна Ахматова.

Добросердечные воспоминатели любят говорить, что это к старости, мол, она стала чрезмерно внимательна к своему имиджу. Это вовсе не так. Достаточно прочитать ее девичьи письма к деверю, выспренние и манерные до крайности – на краю психического здоровья – чтобы удостовериться: этот человек никогда уже не излечится от желания не жить, а создавать образ своей жизни для других. Это было ее «строительство» – то, что она делала в этой жизни.