Сейчас трудно гадать, почему критики поддавались на ее уловки и наивно подтверждали, что она, Анна Ахматова, хотела быть – ЗАБЫТОЙ!

У Библии не один автор, и большинство из них известны. Если она хотела стать как они – Моисей, апостолы-евангелисты, например, – то надо было заниматься чем-то другим в жизни, а если высокие сравнения все-таки не будем использовать – то забытой Ахматова как раз быть не хотела. Вся долгота ее дней была воспринята ею как шанс рукотворно – обманом, настойчивостью, манипулированием – создать себе памятник.

Премудрости этих добродетелей якобы научила Ахматова Иосифа Бродского. Сама же Ахматова не простила в жизни никого. Да и как простить Солженицыну – славу, Пастернаку – Нобелевскую премию и Марине Цветаевой – то, что она из «demodé», плохо одетой, без такта и обращения, судомойки – когда Ахматова и головы-то сама не чесала – становилась несанкционированно МАРИНОЙ ЦВЕТАЕВОЙ.

Познакомилась с Солженицыным.

Здесь все. Сначала – конечно, о славе. Она – эксперт по славе. Знаток и подруга Пастернака. Лягнуть Пастернака. А почему это он не выдержал славы? Какой славы он не выдержал? Разве у него была поздняя слава?

Разница не только в том, что она не стояла у доски. Просто все газеты – не были полны ее именем. Мгновенной мировой славы у нее не было. В десятые годы у нее была эстрадная слава. Не мировая, конечно, местная, попсовая, как сейчас говорят. Если Ахматовой есть чем гордиться в «Вечере», то на каких языках они говорят с Солженицыным?

Она сама НИКОГДА не видела вблизи прокурора и никогда не испытала такой славы, какая была у Солженицына.

Ну ладно Ахматова-то – она уверена, что, кроме нее, никто не знает христианского значения слов «соблазн», «мирская прелесть» и пр. А Найман? Он что, на самом деле думал, как Анна Андреевна, что Солженицын намеревался склонить ее льстивыми речами – к половому акту? И грубо так, мужик-с, говорит ей, что дамочки ее возраста его не интересуют?

Понравился, одним словом. Но нет – Солженицын имел в виду, что не хочет обижать ее предположениями, что в ее возрасте – и в его, и в моем, и в вашем – можно думать о жалкой погремушке соблазна славы.

Напрасно он так думал. Ее волнует только слава.

И Солженицын нашел себе других собеседников…

Понятия моральной чистоплотности, политической брезгливости и пр. были совершенно неведомы Анне Андреевне Ахматовой. Вернее, как всё или почти всё на этом свете, ей это было ведомо – как феномен, – но казалось несущественным, ненужным для жизни: для продвижения, для преуспевания, для славы, и, как всегда, в этом она была права. И сейчас никто не назовет это в числе реальных добродетелей – так, антураж эпохи романтизма. Другое дело, что и эпоха была другая – просто на каждом шагу реально убивали, мучили, расстреливали, пытали – можно было видеть этих мученных людей, потрогать их, поговорить. Конечно, говорить с ними избегали – кому же приятно, в лучшем случае общались, не прекращали знакомства, но тема пыток и расстреливания несчастных по темницам – это было табу. Табу и для Ахматовой. Ее родного сына пытали, но эта тема не стала для нее даже впоследствии чем-то большим, чем конъюнктурной фишкой, а муж, Пунин, предавший ее сына, комиссар, – не потерял ничего в ее глазах.

Она будет до конца жизни подсказывать, чтобы ее называли дважды вдовой. Пунину она хотела быть вдовой.

ЗНАЯ. Знала – если это знал Лева, ушедший из дома Пунина после освобождения в первый раз. Она, величественная и горделивая, осталась.

Через пятнадцать лет Пунин «сдаст», оклевещет в ЧК и сына Ахматовой, Леву Гумилева. Она прощала мужчинам физические побои, моральные унижения – и кровь сына – даже не дала никому повода говорить об этом. Где-нибудь в обширном ахматоведении, в подробнейших восторженных воспоминаниях кто-то хоть раз вспомнил об этом? Она – не Приам, поцеловавший руку убийцы сына. Такого персонажа, как она, не было в греческих трагедиях, потому что они были – о трагедиях. А не о грязи.